Страница 76 из 84
Помимо отмеченного выше «пушкинского» влияния, исследователи выделяют целый ряд взаимных интертекстуальных связей ст-ния с западными и отечественными художниками. На возможное влияние Кузмина обратил внимание Владимир Марков, писавший о «“Моих Предках”, сымитированных впоследствии Гумилевым в “Моих читателях”» (Марков В. Поэзия Михаила Кузмина // Кузмин М. А. Собрание стихов. Т. 3. Мюнхен, 1977. С. 335). С. Б. Ильинская сопоставляет стихотворение Гумилева и стихотворения греческого поэта К. Кавафиса «Фермопилы» и «Покидает Дионис Антиноя» (Ильинская С. Б. Гумилев и Кавафис: отчасти параллельные // Н. Гумилев и русский Парнас. СПб., 1991. С. 58–66). Вяч. Вс. Иванов, отметив сходство между героями Гумилева и Хемингуэя, писал о «чудовищном хвастовстве в начале стихотворения сверхлюдей, открывателей Африки, якобы являющихся его читателями. Понятно, что и африканский опыт самого Гумилева сыграл значительную роль в становлении его характера, поэтому и ницшеанские отзвуки в ст-нии не могут показаться преувеличением» (Ivanov V. Vs. Two Images of Africa in Russian Literature of the Begi
«Гумилев не только создатель новой поэтической школы, не только яркий мастер стиховеденья и языка (какой стилистической прозрачностью веет от каждой его строчки!), — но и подлинно христианский поэт, обращенный к сущности. — а потому и учитель жизни, свидетельство свое закрепивший мученической кончиной. Сам Гумилев сознавал религиозно-этический пафос своего творчества. Он говорил, обращаясь к читателям:
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда»
(Струве Н. К юбилею Н. С. Гумилева // Вестник РХД. 1986. № 146. С. 4).
Ст. 1–2. — По мнению А Давидсона, речь идет о Е. В. Сенигове (1872 — после 1921), русском офицере и путешественнике, который в 1901–1918 гг. был «начальником правого крыла армии раса Вольдегиоргиса и управляющим соответствующей провинцией» (см.: Давидсон А. Муза странствий Николая Гумилева. М., 1994. С. 100–106; см. также о других возможных прототипах этого образа на с. 95–100). Ст. 5–6. — Имеется в виду С. А. Колбасьев (1899–1937), поэт и прозаик, бывший во время встречи с Гумилевым в Севастополе летом 1921 г. командующим эскадрой канонерок (см.: Стрижак О. Памяти Сергея Колбасьева: Раздумья о посмертной судьбе писателя // В мире книг. 1987. № 2. С. 60). Ст. 9–10. — О. А. Мочалова в воспоминаниях воспроизводит слова Гумилева: «Вчера в Союзе за мной по пятам все ходил какой-то человек и читал мои стихи. Я говорил — есть такое и такое есть... Он мне надоел. Кто же вы? — спросил я. Оказывается, это убийца германского посла Мирбаха, Блюмкин. Ну, убить посла невелика заслуга, — сказал я, — но что вы это сделали среди белого дня, в толпе людей — замечательно. Этот факт вошел в стихи “Мои читатели”» (Мочалова О. А. Николай Гумилев // Жизнь Николая Гумилева. С. 122). Я. Г. Блюмкин (1898–1929) — левый эсер, осуществивший в 1918 году террористический акт в германском посольстве. Впоследствии Блюмкин сотрудничал в ЧК и был близок к московским литературным кружкам 20-х годов, прежде всего — к имажинистам.
При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.
ПС 1922, ПС 1923, СС II, СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), Кап, СС (Р-т) II, Соч I, СП (Ир), ЛиВ, Ст (Яр), Круг чтения, Престол, Изб (XX век), Изб 1997, ВБП, МП, СП 1997, Цех поэтов. Вып. II–III. Берлин, 1922, Из новых поэтов. Сборник стихов. Берлин, 1923 (Кн. для всех. № 101–102), Байконур-Вселенная. М., 1987, Душа любви, Поэзия серебряного века, Московские новости. 1986. 20 ноября. № 47, факсимильное воспроизведение автографа.
Автограф — архив Лукницкого.
Дат.: июль 1921 г. — по датировке Г. В. Иванова.
Перевод на англ. яз. («The heart is more aflame...») — PF. P. 215.
В годы запрета на творчество Гумилева первая строфа ст-ния появилась в качестве эпиграфа к книге И. С. Шкловского «Вселенная, жизнь, разум» (М., 1965).
Особое внимание исследователей привлекли «астролингвистические» эксперименты Гумилева: в приводимой им в ст. 9–16 «венерианской грамматике» Гумилев, несомненно, «отдал дань, пусть в полушутливом тоне, иронической (слегка пародийной) фантазии — тем опытам осмысления гласных, которые восходят к Рембо и нашли в русской поэзии его времени продолжение у Хлебникова, о чьих стихах Гумилев с большим вниманием писал в своих статьях о поэзии <...> Футуристов и близких к ним поэтов напоминают не только словесные опыты этого рода, но и более серьезные космические образы Гумилева» (Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка // Ст ПРП. С. 22). По мнению Р. Д. Тименчика, «в предсмертном стихотворении Гумилева иронически преломлены темы, послужившие приметами водораздела поэтических направлений — символизма, акмеизма, эго-кубо-футуризма и несостоявшегося в России сциентизма. Стихотворение «Аэроплан» (гипотетическое первоначальное название ст-ния — Ред.) — своеобразный “суд над поэзией”, как определял акмеизм Мандельштам в 1923 году. Добавив pointe к антисимволистскому тезису манифеста 1913 (“Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе”...), уколов “научную поэзию” величанием Венеры “звездой”, взяв в заглавие присвоенный эгофутуристами аэроплан, глава акмеизма воздал дань и “зау” (как по-домашнему называл ее Крученых), раздробив лучи от призрачных планет на еа и аи, уо и ао» (Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме (II) // Russian Literature. Vol. V (3). 1977. P. 289). В работе Р. Д. Тименчика выявляется и генезис «венерианского словотворчества». С одной стороны, по мнению исследователя, «изобретение неведомого языка стоит в некоторой связи с акмеистически-адамистской программой «девственных наименований». <...> Венерианским языком Гумилев, возможно, обязан знакомству с идеями Жан-Жака Руссо о певучих и страстных первых языках, восходящих к крикам и вздохам как непосредственным созданиям голоса, или, скажем, с концепцией Вербера (1871). Она, как и трактат Руссо, пересказана в книге А. Л. Погодина «Язык как творчество»: «Вслед за языком жестов идет в общем ходе человеческой эволюции язык звуков, die Lautsprache, который первоначально состоял из гласных звуков. Это был “небесный язык” (Gaumensprache), который более легок и составляет основу для развития согласных». Гумилевские псевдоварваризмы могут быть навеяны и примерами из “языков дикарей”. Поэтому сквозное “ах”, несущее в гумилевском стихотворении груз разнообразных стилистических функций и имеющее устойчивую литературную репутацию еще со времен петиметров и карамзинистов, получает дополнительную характеристику «архаизма» — едва ли не в соответствии с догадками о «той стадии пользования звуками, которая предшествовала созданию языков» и которая представлена междометиями. Об этом писал Д. Кудрявский в статье “О происхождении языка” в “Русской мысли” в 1912 г. (№ 7)» (С. 282–283). С другой стороны, «астролингвистика» Гумилева проецируется на словотворчество символистов и футуристов, причем знание некоторых источников подобного рода может стать, по мнению Р. Д. Тименчика, «ключом» для смыслового «кода» приведенных Гумилевым «венерианских» слов: «Язык ангелов на Венере следует сопоставить <...> с хлебниковской поэмой “И и Э”, которую Гумилев сочувственно цитировал в “Письмах о русской поэзии”: “любит и умеет говорить о давнопрошедших временах”... странное прозванье своих героев Хлебников оговорил в послесловии: “первобытные племена имеют склонность давать имена, состоящие из одной гласной”. Эти же имена встречаются и в его футурологии. <...> В стихотворении Гумилева двухразовое макароническое (включающее союз и предлог) накопление пяти слоговых гласных передает акустический образ венерианской речи. В артикуляционном отношении каждая пара венерианских слов дает по одному примеру регрессии и прогрессии, в терминах А. Белого. Приблизительный перевод открывает семасиологию неведомого языка — гласные переднего ряда соотносятся с будущим временем, заднего — с прошедшим или давнопрошедшим, аналогично не раз делавшейся предметом внимания антифонии гласных в парах слов многих языков, обозначающий «здесь» и «там». <...> ...Хлебников считал гласные “женственным элементом в речи”, который служит “лишь для слияния мужественных шумов”. Поскольку на Венере наряду с согласными отсутствуют обидные и властные слова, утопический язык этого “женственного мирозданья” <...> позволяет предположить, что в “поэтической фонологии” Гумилева “мужское” и “немужское” распределяются подобным же образом» (С. 285–288). В качестве других возможных источников «словотворчества» Гумилева Р. Д. Тименчик считал «Декларацию слова как такового» А. Крученых, сонет А. Рембо «Гласные», ст-ния Д. Бурлюка «Звуки на а широки и просторны...», «детскую заумь» в стихах И. Ф. Анненского и Шарля Кро и экзотику Ф. Сологуба. Развивая идеи Р. Д. Тименчика, А. А. Кобринский указывал на связь данного ст-ния с «заумью» обэриутов (см.: Кобринский А. А. Н. Гумилев и ОБЭРИУ: К постановке проблемы // Гумилевские чтения. Материалы международной конференции филологов-славистов 15–17 апреля 1996 г. СПб., 1996. С. 188). Эту же тему в конкретном приложении к творчеству К. Вагинова раскрывает и А. Анемон (Anemone A. Konstantin Vaginov and the Death of Nikolai Gumilev // Slavic Review. 48. 4 (1989). P. 631–636). В дополнение к указанным источникам, Н. А. Богомолов приводит целый ряд оккультных текстов, содержащих «магические формулы», близкие к гумилевскому «венерианскому языку» (см.: Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 132–134).