Страница 71 из 96
Автограф 1 без загл. в письме Брюсову от 9 октября (н. ст.) 1907 г. (РГБ. Ф. 386. К. 84. Ед. хр. 18. Л. 43 об.). В ст. 5 вместо «нега» ранее было: «сила». В ст. 10 вместо «птичий» ранее было: «птицы». Автограф 2 — архив Лозинского.
Дат.: 9 октября (н. ст.) 1907 г. — по дате письма к Брюсову.
В письме к И. Ф. Анненскому (1909) Гумилев называет «Озеро Чад» (цикл, первым ст-нием которого первоначально был «Жираф»), своим «любимым» произведением (Неизд 1986. С. 119). Примечательно, что критиками это ст-ние при появлении было воспринято скептически. Даже Анненский не удержался от некоторой иронии: «Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и “изысканный жираф”, жираф-то особенно...» (Речь. 1908. 15 дек. Подп.: И. А.). А. Левинсон констатировал: «И, спору нет, необычными красками блещут вызванные им сказочные образы этой маловероятной страны. Однако: <цит. ст. 15–20> и нас, подобно своей героине, поэт не в силах действительно увлечь ни своеобразием контраста, ни истинно находчивыми рифмами» (Современный мир. 1909. № 7. С. 190). Читатели оказались прозорливее критиков и ст-ние стало пользоваться успехом. «Помню, как юношей я купил в книжном магазине Вольфа на Невском проспекте в Петербурге книжку мне тогда неизвестного поэта, озаглавленную “Романтические цветы”, — вспоминал Л. Страховский. Вернувшись домой, я начал ее читать... И вдруг две строчки пронзили меня, просто дух захватило:
Далёко, далёко на озере Чад Изысканый бродит жираф»(Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 200). «Это стихотворение, где поэт сокрушается о своем литературном бессилии — одно из самых сильных во всей его ранней лирике», — писал К. И. Чуковский (Жизнь Николая Гумилева. С. 125). По воспоминаниям Ю. Либединского, С. Есенин назвал Гумилева «мастером» и восхищался грамматической вольностью во второй строфе стихотворения: «...“Обнявшие колени” — ничего не видно, а “колени обняв” — сразу видно позу...» (Либединский Ю. Современники. М., 1961. С. 125). А в хрестоматии, подготовленной Н. А. Трифоновым, в которой, впервые после длительного перерыва, были представлены стихи Гумилева, «Жираф» открывал подборку его произведений (см.: Трифонов 1962. С. 434–435). Популярность ст-ния обусловила то, что образ «изысканного жирафа» стал предметом шуток среди знакомых поэта: «Смеялись над ним: “Ну что еще нового придумал наш изысканный жираф?”» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 18).
В. Хлебников именовал Гумилева «Жирафопевцем» (см.: Неизвестные письма Н. С. Гумилева (Публ. Р. Д. Тименчика) // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 46. 1987. № 1. С. 64). Ю. Верховский писал об этом ст-нии: «Наиболее глубокой, истинно романтической музыкой проникнуто вступительное ст-ние небольшого цикла “Озеро Чад”, полное световых и музыкальных красок и оттенков, движения и какого-то двумя-тремя чертами переданного экзотизма в самом живописании жирафа. Отметим мягкий переход и гармоническое возвращение-заключение: <цит. ст. 13–20>» (Верховский. С. 97). С другой стороны, «экзотика» этого ст-ния вызывала в 20–30-е годы негативные критические оценки. «Этот “изысканный жираф”, — писал Р. В. Иванов-Разумник, — поистине символичен, он просовывает шею из-за каждой страницы стихов Н. Гумилева. Мы можем быть спокойны: искусство стоит на высоте. Пусть мировые катастрофы потрясают человечество, пусть земля рушится от подземных ударов: по садам российской словесности разгуливают павианы, рогатые кошки и, вытянув длинную шею, размеренным шагом “изысканный бродит жираф”» (Иванов-Разумник Р. В. Творчество и критика. Пб., 1922. С. 215). «Вслед за Брюсовым он упивается экзотикой диких стран», — писал Г. Лелевич, отмечая, что «эта экзотика у него, наряду с романтическими фантазиями, приобретает более реалистический характер» (Большая советская энциклопедия. М., 1930. Т. 19. С. 807). «Гумилев намечает экзотическую струю, в которой мастерство поэта в дальнейшем достигает своей высшей точки» (Бескин О. Гумилев Николай Степанович // Лит. энциклопедия. М., 1930. Т. 3. Стб. 83). За последние два десятилетия трактовка этого ст-ния значительно углубилась. Оригинальную трактовку «Жирафа» дал Н. Н. Скатов. «Может быть, не случайно в великой чеховской пьесе о русской провинции врачу Астрову вдруг пригрезилась Африка. Почему Африка? Потому что это что-то уже совершенно необычное, чуждое, далекое, совсем “не отсюда”. Постоянно живущая мечта, способность отлететь, вырваться вдруг в форме случайной, даже не попутной фразы. Недаром же, как над пророчеством, так бьется над ней, над никчемной вроде бы фразой, театр, так усиленно размышляют критики. Так неожиданно, по-астровски, но уже, конечно, романтично (впрочем, ведь разве Астров не тайный романтик, не мечтатель?) возникает у Гумилева Африка: <цит. ст. 1–4, 13–20>. Гумилев не только в стихах был поэтом действенного волевого усилия. Африка была мечтой достижимой. И он за ней отправился» (СП (Феникс). С. 9). А. Давидсон, предостерегая от излишнего доверия к подлинности ранней гумилевской экзотики («“точными описаниями” природы и быта Африки эти и другие подобные строчки, конечно, не назовешь») констатирует, что именно эти стихи «запоминали и декламировали, может быть, даже чаще других, вышедших из-под гумилевского пера позднее» (Давидсон А. Муза Дальних Странствий Николай Гумилева. М., 1992. С. 41). Однако, несмотря на налет экзотизма и погружение в африканскую тематику, в ст-нии, по мнению О. Клинг, обнаруживается второй план — петербургский, «с его обязательными приметами, восходящими и к реальной топографии, и литературной топографии города». Поэтому ст-ние можно назвать африканским «с достаточной степенью условности: скорее оно неомифологическое, с привычными в символистской поэзии литературными реминисценциями, конкретно — из “Тысячи и одной ночи” (сюжет о походе арабов в Африку). По своему строю “Жираф” является “ст-нием в ст-нии” <...> но без композиционного обозначения внутреннего ст-ния. Этот прием <...> тоже восходит к “Тысяче и одной ночи”. В последней строфе ст-ния появляется образ “тропического сада”, который и в этом произведении, и в лирике Гумилева — особенно до “Чужого неба” (1912) — занимает особое место. Образ “сада” позволяет проследить стилевую эволюцию Гумилева от “Пути конквистадоров” (1905) до “Жемчугов” (1910), то есть до необходимости перелома, возникшего после сближения с “башней”» (Клинг О. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм // Вопросы лит-ры. 1995. № 5. С. 110–112). Образный строй ст-ния, своеобразная инструментовка — «анафоры, повторы, мастерское использование аллитерации (особенно часто повторяется плавный звук л при описании жирафа)» — создает настроение яркости, праздничности. И вместе с тем, «несмотря на экзотику деталей, ст-ние удивительно русское из-за пронизывающего его чувства грусти» (Карсалова Е. В., Леденев А. В., Шаповалова Ю. М. «Серебряный век» русской поэзии. Пособие для учителей. М., 1994. С. 114–115).
Р. Мэтлоу, уподобив «Жирафа» другим «анималистским стихам» раннего Гумилева, сделал акцент на психологизме его содержания, хотя и назвал ст-ние «наиболее парнасским» (см.: Matlaw R. E. Gumilev, Rimbaud and Africa: Acmeism and the Exotic // Actes du VI Congrès de l’Association Internationale de Littérature Comparée. Stuttgart, 1975. P. 654). Полемизируя с этим положением, М. Баскер выдвинул свою концепцию «Жирафа» как произведения в основе своей магического. С точки зрения М. Баскера, через ощущение сказочности и таинственности экзотической земли поэт приходит к ощущению непостижимого, через ярко-красочную реальность изображаемого — к реальности мечты. И форма этого ст-ния («магнетические» эпитеты, плавный бег пятистопного амфибрахия, переходящий в заклинательный речитатив) такова, что произведение выглядит как драматическое представление с гипнотической заданностью (Basker. P. 31–32).