Страница 9 из 20
Нам было немного удивительно. Потому что у нас в училище пели совсем другие песни. В них было больше радости.
Ян пригласил Светку танцевать. Но она отказалась. Сидела и смотрела в лицо Илико. И он смотрел ей прямо в глаза, смотрел и чуть-чуть улыбался краешками светлых глаз и уголками усталого рта. И улыбка эта была совсем невеселая.
…А в зале кружились пары. Туристы — удивительный народ! За день столько протопано по прокаленным камням, а в ногах никакого гуда!
— Здорово, правда? — спросил Витька.
— Конечно, потрясающе.
Что — «здорово» и что — «потрясающе», об этом мы, наверное, просто не думали. Мы молча спрыгнули с подоконника и поплелись к Арагве.
Снова горная речка не хотела выдавать своих тайн. Когда мы вернулись, в большом зале уже никого не было. У нашего, подоконника стояла Светка. Было темно, и мы не боялись смотреть ей в глаза. Она была очень грустная, как тогда, когда Илико пел свою песню. Нет, мы все-таки правильно сделали, что убежали тогда к Арагве. А сейчас убежать было нельзя. Потому что Светке было «не здорово» и потому, что была она одна.
— Ты говорила с ним? — переборов себя, выпалил Витька.
— Конечно.
— Снова первая подошла к нему?
— Конечно!
Мы промолчали.
— А почему он не пошел с тобой танцевать?
— Потому что у него нет ног.
— Как… — что-то помешало нам говорить.
— Я поняла это, когда все начали уходить. Он уходил последним. Я остановила его. Потому что иначе я все равно не смогла бы.
— И ты сказала, что любишь его?
— Я просто молчала, а он стоял и смотрел на меня. Потом я сказала, что у него хорошие песни. Но он перебил меня. Он сказал, что это не его песни. Что это песни гор. Он ушел.
— И ничего не сказал больше?
— Ничего.
Светка тоже больше ничего не сказала. Мы еще долго бродили по улочкам Пасанаури, увитым виноградным плющом. А потом свернули к палаткам. В нашей еще горел свет. Ян читал книгу. Мы не знали, о чем говорить с ним.
— Ты, кажется, не спишь? — просто так, чтобы что-нибудь сказать, пробурчал Витька.
— У тебя дьявольская наблюдательность, — криво ухмыльнулся Ян.
Мы быстро улеглись и погасили свет.
— А здорово его прихватило, — сказал Ян.
— Кого его, Илико?
— Ну да. На перевале, в буран. Жизнь ему спасли, а ноги… Не повезло парню.
Мы с Витькой думали о том же. Так всегда бывает. Не знаешь, где тебя поджидает беда. Илико не выходил у нас из головы. И Светка. Что она теперь будет делать? Не помогут ей смешные истории Яна. Да и будет ли она их теперь слушать!
Весь следующий день мы провели в горах. Светки с нами не было. Мы думали, что она, наверное, сейчас сидит где-нибудь с Илико и во все глаза слушает его песни. И, кажется, мы были бы рады, если бы это было так на самом деле. Потому что тогда бы Светка не была молчаливой и к ней, наверно, вернулся бы ее смех.
С гор мы спустились в сумерки. И хотя валились с ног, не торопились укрыться в палатке. Может, где-то промелькнет Светка?… Но Светки не было.
Тогда мы поплелись к Арагве. Она сидела на выступавшем из воды камне. Может, как и мы, хотела подслушать бесшумный разговор потока?
Витька был смелее меня и снова спросил первым:
— Ты не видела его?
Светка промолчала. Значит, не видела.
Мы разделись и бросились в воду. Река обжигала ледяным холодом. Окунуться и выбраться на берег — было в самый раз. Мы же бросались навстречу потоку. Он откидывал нас на камни. Было больно, но мы смеялись и визжали, как будто нам было страшно весело. А Светка не проронила ни одного слова. Только один раз улыбнулась. Она же понимала, что стараемся мы ради нее.
В большом зале снова танцевали. Играли два парня-гитариста. Илико с ними не было. Мы позвали Светку. Все-таки там танцы и музыка. Она лежала в палатке, зарывшись лицом в подушку. Тихо. Безмолвно, как будто отгородившись от всего мира.
Тогда Витька побежал к старику с чисто выбритым лицом.
— Илико в селении?
— Нет.
— А где он?
— Кто знает. Он всегда пропадает. А потом приходит и поет новые песни. Но тут он ушел и не сказал, что вернется. С ним что-то случилось. Он был не такой, как всегда…
Теперь нам казалось, что мы зря торчим так долго в этом Пасанаури. Мы просто брюзжали. Как старики.
Ян хохотал.
— Вы — порочные. У вас нервический токсикоз.
Нас это злило. Он-то почему так спокоен? Получил от ворот поворот, и ни одного вздоха. Просто бесчувственная личность. Вслух это звучало значительно мягче:
— А безразличие тоже не из выдающихся достоинств.
Ян заливался еще сильнее.
— Вы — остроумнейший народ, ремесленнички. С вами ужасно весело… Давайте поспим?
Мы задыхались в бешеной ярости, отворачивались к полотняным стенкам и не могли уснуть. Утром нам не хотелось смотреть на него.
…Мы поднимались в горы, к столетнему человеку Луарсабу. Идти было непривычно и трудно. Не хватало воздуха. Конечно, мы совсем не подавали вида. Потому что впереди маячила спина Яна. И был он весь легок и прост, хотя нес на себе приличный рюкзачище. Он даже пытался напевать свое «бэля-бэля-бэля». На середине подъема он взвалил на себя еще рюкзак Светки. И все равно выдавливал из себя «бэля-бэля-бэля». Звучало это отрывисто, с присвистом. Мы-то понимали, почему так старается Ян, и не думали о нем плохо, как раньше. Мы с Витькой были незлые люди. Может, по неопытности, но быстро прощали людям пороки. А раз еще рядом шла Светка и улыбалась… Только за это мы готовы были простить Яну его откровенное пижонство.
В селение пришли в полдень, вдыхали воздух обильными глотками, будто черпали его из глубокого колодца. От этого приятно кружилась голова, куда-то улетучивалась усталость.
Только к вечеру столетний Луарсаб пригнал свою отару. Был он сух и прочен. Седые курчавые волосы его напоминали мох, побелевший от времени. Глаза у него были серые, а брови, как выщербинки в камне.
Мы развели костер у палаток, сидели и грелись. Потому что было ветрено и влажно от тумана, спускавшегося с вершин. Мы вполголоса пели песню.
К костру подошел Луарсаб. Невероятно живыми были его глаза. Может, потому, что они все время смеялись? Или это огонь делал их такими лучистыми?
Он незаметно начал подпевать нам. А потом замолчал, задумался. Мы тоже перестали петь, смотрели, как ветерок играет языками пламени. Старик нам казался легендой.
Наш гид спросил, давно ли он спускался в долину. Луарсаб поковырял сучковатой палкой в углях, промолчал. И уже потом, как бы между прочим, сказал, что последний раз спускался с гор еще весной. И теперь вообще не знает, когда побывает в долине. Потому что в сто лет даже орлы труднее машут крыльями…
— Ты, говорят, много песен знаешь, отец?
Луарсаб усмехнулся:
— В горах кто не поет? Разве что, у кого нет сердца.
Кто-то из нас попросил его спеть. Он покачал головой. Мы подумали, что ведь и правда, в горах часто бывают туристы. Наверное, многие, как и мы, просят Луарсаба спеть что-нибудь. Старик устал. А может, просто интерес пропал…
Но тут он словно бы приосанился, положил подбородок на крепкие сухие пальцы, сжимавшие палку. Мы сидели с Витькой напротив Луарсаба и думали, что не такие уж мы невезучие, раз услышим песню высоко за облаками от столетнего горца. И наверное, не всем парням из нашего строительного когда-нибудь еще подвернется что-либо подобное.
Пел Луарсаб о вечности гор. Каждое утро встречает он орлов, парящих в небе. Каждое утро прислушивается к шелесту трав в приволье альпийских лугов. И цветут они, как улыбки горянок, и звенят, как ручьи, что рождаются солнцем и белыми шапками ледников. Его счастье в этом вечном цветении жизни…
А потом он метнул глазами в сторону гор, будто пытался кого-то разглядеть в темноте, побеленной туманом. И то, о чем рассказал, заставило нас встрепенуться. Мы не заметили, как подобрались к самому костру и почти вплотную окружили Луарсаба. Потому что говорил он негромко, а мы боялись, что надвигавшийся туман сомнет его слова. Светка подняла голову, обняла колени руками и застыла.