Вся моя надежда

— Ну, что же в этом хорошего, останется один, в слезах?.. — сказала она, имея в виду мальчишку, усевшегося на ступеньке своего вагончика, безразлично смотревшего в степь.

Степан ничего не собирался ей отвечать. Но эти, тихо сказанные слова, вероятно, потому, что были правильными и разумными, вызвали в нем раздражение:

— У каждого свой дом, ясно?

— Подумаешь, лорд! — вспыхнула Луизка и, обежав грузовик, забралась в кузов.

Машины шли ровной, еще не разбитой степной дорогой. Одна — с людьми, вторая — груженная цементом и щебенкой. Кирилл пристроился у заднего борта. В кузове смеялись, вспоминали, как он азартно грузил цемент. Луизка старалась больше всех. Повернулся, посмотрел ей в глаза, не поверил: и при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль…

8

Трассу Кирилл представлял себе такой же, как там, на большой карте в строительном тресте, куда приходил за направлением на работу. Карта была внушительной, во всю стену. От двух горизонтальных жирных линий расходились в кружевном сплетении линии потоньше. Эти две широкие и жирные, выкрашенные в красный цвет, означали головную трассу. Она была уже готова. Посмотрев тогда на карту, он подумал о том, какая гигантская работа ведется в этой, выкрашенной в рыжий цвет и, вероятно, бывшей на самом деле рыжей степи. Он помнит, как ему тогда захотелось поскорей выбраться из города, и как он целый день ждал трестовскую машину, собиравшуюся на трассу, и как не дождался ее, а поехал поездом, и как, сойдя на маленькой степной станции, потом добирался до отряда. Ему встречались новые степные поселки, которые там, на трестовской карте во всю стену, были обозначены черными кружками. Для нормальной жизни этим поселкам не хватало воды, и вот он ехал работать в один из отрядов, тянувших водоотводы от головных сооружений.

Теперь она лежит перед ним, трасса, в виде траншеи трехметровой глубины с двумя брустверами бурой комковатой земли. Лежит и тянется через всю степь до самого горизонта. А вдоль траншеи идет сварная металлическая труба. Электросварщики, с опущенным забралом, в больших негнущихся комбинезонах, похожие на роботов, сваривают звенья в сплошную упружистую плеть. Потом уже другие люди эту плеть заизолируют, то есть оденут в теплую водонепроницаемую шубу, уложат в траншею и засыплют землей. Но до этого еще далеко. До этого еще предстоит много всяких других дел… Например, монтажи колодцев.

…Под ногами, от обильных грунтовых вод и ночного дождя, чавкает глина, липнет к подошвам сапог, засасывает. Вытащишь одну ногу, увязнет другая. Никакого с ней сладу. Работает Кирилл в паре с Пастуховым. Сверху им подают в котлован щебенку и битый кирпич. Надо выровнять и укрепить площадку. С этого начинается монтаж колодца.

Работается в общем-то неважно. Не знаешь, о чем больше думать: то ли, чтоб щебенку рассыпать по дну котлована, то ли, чтоб совсем не увязнуть в чавкающем отвратном месиве. И все-таки — увяз. Ногу выдернул, сапог остался… Ни попрыгать, ни сбалансировать: вторую ногу начало засасывать. Уперся руками о черенок лопаты, повис, как на плетне. Сверху — смех. Смех в такие минуты — самое противное. «И чего ржут?» — подумал Кирилл и задрал вверх голову. Все выставились: Калачев, Заяц, оба машиниста-трубоукладчика, Николай Герматка и работающий с ним в паре Тихон Калинека. В общем-то, на всех на них Кирилл сейчас чихал. Совершенно спокойно. Пусть смеются. Важно совсем другое: Луизкино лицо. Есть хоть один сочувствующий.

— Ну, чего, чего ржете? — доносится ее сердитый голос. — Калач, у тебя идиотский смех, постыдился бы.

Сапог выдернут из грунта. Луизка машет ему сверху рукой: эй, внизу, держись!

Кирилл держится. Щебенка с лопаты веером рассыпается по площадке. Днище колодца, как пуховая подушка, а нужно, чтоб была твердой, как сковорода. И сыплется, сыплется в глину щебенка, и бьют по ней, прихлопывая, лопаты.

— Скажи, — неожиданно бросает Кирилл Пастухову, — почему Степан на Луизку утром напустился?

— Не хочет, чтоб с пацаном его возилась.

Говорит Пастухов неохотно.

— Ну почему не хочет, трудно же ему одному?

— Не в том дело, что трудно. Тут такой представитель заказчика был, Кревцов. Имя красивое — Марат. Чу, у Луизки с этим Маратом… В общем, должен был ребенок быть. Марата сразу, как ветром, сдуло. Обошлось, правда, без ребенка. Сейчас это просто: медицина… А теперь, говорят, Луизка под Степана клинья бьет. Жены у Степана нет. Умерла, когда мальчишке год был. Глупо так умерла, от простуды. Ну, она, видно, с пацана и начинает. А Степан сердится. То ли Марата не забыл, не знаю. Вообще, она такая, кому угодно голову закрутит… Так что ты, парень, гляди да не заглядывайся. Видишь, как талию гнет? Ей бы на сцене выступать, а не бетон месить.

Кирилл задумался и, как бы между прочим, сказал:

— Насчет Степана — чепуха. Просто мальчишку жалеет. А насчет меня не беспокойся. Я в этом смысле человек железный…

Пастухов довольно кивнул:

— Ну, ну… — Потом задрал голову кверху, крикнул: — Эй, давай!

Это относилось к Николаю Герматке. Тот уже крюком трубоукладчика зацепил полуторатонный блин — дно колодца — и повел его над котлованом.

— Смотри, сейчас главное — точно завести днище под трубу, чтоб без перекоса, а то весь колодец кривой будет, — пояснил Пастухов.

Кирилл кивнул. На трубе, проходящей через котлован, как куры на насесте, лепятся водомерные приборы, краны, вентили, именуемые арматурой. Под них нужно завести полуторатонное днище. Трудность здесь заключается еще и в том, чтобы не сбить им эту самую арматуру. Спускается днище медленно, и вот уже повисает над головами. Кирилл отступил немного в сторону, тянет шею, блин мешает ему смотреть на Луизку. Какой-то неприятный осадок остался от рассказа Пастухова, и даже не от самого рассказа, а от тона, каким говорил Пастухов, от той окраски пренебрежения, которое все время звучало в его словах о Луизке.

Кирилл как-то очень остро представил себе, что так, вероятно, к ней относится в отряде не только Пастухов. Иначе почему бы с ней так разговаривал Степан? И ему захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, приятное, что бы подбодрило ее и чтоб жить ей от этого стало легче. И еще ему захотелось увидеть ее лицо таким, каким оно было, когда он стер с него цементную пудру, захотелось увидеть непременно сейчас, немедленно, и он, всем телом откинувшись к стенке котлована, выглянул из-за спускавшегося днища, потянулся к ней и, к радости своей, увидел, что она сама пытается рассмотреть его в глубине и подает рукой какие-то знаки. Человеку с таким лицом помощи вроде бы и не требовалось, так что он даже немного пожалел о своих радужных мечтаниях, но все равно потянулся, помахал ей рукой: эй, наверху, держись!

В это время лебедка трубоукладчика свирепо завизжала, и блин резко пошел на снижение.

— Не пяль глаза! — бешено заорал Пастухов и, припав на весу к днищу, быстро завел его под трубу. Кирилл испуганно отшатнулся. Нога его по щиколотку увязла в глине. Рванулся, что было силы, но, потеряв равновесие, плюхнулся в грязь. Ноги оказались под днищем. Еще мгновение — и полуторатонный блин припечатает их к подушке.

Крик Пастухова известил всех об опасности. Луизка выронила из рук лопату, две ее напарницы метнулись к котловану. Степан подлетел к самой кромке, лицо его исказил ужас. Остановить кран уже было нельзя. Все решали доли секунды. Пастухов, опершись на заступ, каким-то обезьяньим спружиненным прыжком подлетел к Кириллу, подхватил его под мышки, рванул на себя. И одновременно с тем, как они оба, отлетев к стене котлована и не удержавшись, шлепнулись в грязь, полуторатонный блин, сладострастно чмокнув, припечатался к глинистому дну.

— Ух ты, падло! — выругался сквозь зубы Пастухов. Кирилл лежал на спине, моргал глазами, тяжело дышал.

— Петухом пахнет, — растопырив пятерню, закричал Пастухов, — понял?

— Живой?! — крикнул сиганувший к кромке котлована Николай Герматка и, убедившись, что все обошлось, сплюнул, раскачивающейся походкой направился к трубоукладчику. Лица у всех были вытянутыми и зелеными, как у святых.