Вся моя надежда

— Если б я помер, так и пусть бы, ладно… А так, раз жизнь мне осталась, так хочется выкарабкаться. И первое — отказываюсь врать себе и другим. Так я от лжи первым делом и отрекаюсь. Как все обернется, не в моем положении загадывать. Но хочу, чтоб радость во мне была какая-нибудь, хоть капля… Почему и прошу: напиши ей. Поймет — хорошо. А нет… Пусть как будет. Сам бы написал, да не могу. А тебя еще прошу — прости… — Слабыми, потными пальцами сжал руку Кирилла.

— Ну ладно, ну чего ты?.. — Кирилл осторожно встал, начал ходить по палате. Солнце опустилось совсем низко, и лучи его больше сюда не доставали. Тень лица исчезла, как и тень маятника, метавшегося по стене и полу. Сверху, с потолка, от небольшой матовой лампочки падал отвесный желтый свет. От этого потное лицо Пастухова казалось совсем плоским, сросшимся с подушкой. Кирилл подошел к нему, стер полотенцем со лба пот.

— Вот хочется в окно посмотреть, и тоже не могу, — продолжал о своем Пастухов, — как там сейчас?

— Деревья в багрянце и тепло очень. Около Ершовки скоро пуск будет. Последние работы идут.

— Что обо мне-то говорят?

— Просили передать, чтоб выздоравливал.

— Ну, ладно. Спасибо, — задумался Пастухов и как бы про себя проговорил: — Пуск, значит?

— Ну да, пуск.

— А как Герматка, уехал?

— Уехал. Глупость, конечно, спорол.

— А может, и нет, кто знает?

— Может, и нет, — согласился Кирилл. — Хоть бы письмо прислал. Молчит…

Потом он говорил ему еще о многих в общем-то ничего не значащих пустяках. О том, например, что купили новый биллиард для красного уголка, что на Центральной появились новые импортные сигареты «Кинг сайз», что значит «королевский размер». Красивые такие, длинные, с коричневым мундштуком. И что в следующий раз он сорвется с трассы пораньше и несколько пачек обязательно ему достанет. Что дочь у Тихона Калинеки все же поступила в институт и жена его Вера с получки грозится устроить массовое гулянье с песнями и музыкой. Ну, Заяц подвинулся в очереди за «Москвичом» и, наверное, скоро уедет в город.

Только когда уже попрощался и собрался уходить, уже держась за дверную ручку, торопливо, как о вещи для него не особо важной, сказал:

— Между прочим, Луизка и Степан поженились…

Пастухов, пересилив боль, оторвал голову от подушки, хотел обо всем расспросить подробней. Но Кирилла в дверях уже не было. Доехав до развилки попутной машиной, он выскочил, повернул от Центральной к низине, той самой, через которую в марте, в распутицу, тащились вместе с Пастуховым.

Воды в низине не было и в помине. Сухими пробками торчали в траве угрюмые болотные кочки.

— Вроде все вчера было… Нам лишь кажется, что мы следим время. Но оно неуловимо. Бежит, бежит…

Вечера становились короткими, быстро темнело. Лето перекатывалось в осень. Из степи тянуло сухой полынной горечью. В небе появлялись и тут же исчезали фиолетовые сполохи. Но вдруг не сполох, а яркий сгусток света прочертил стремительную прямую. Где-то в середине синего беззвездного купола сгусток вспыхнул ярче, и от него отделился еще один ослепительной силы комок. Это было похоже на почку, которая вдруг раскрылась и выбросила белый цветок. Это была ракета. Она еще некоторое время неслась по сгущавшейся синеве неба, но вскоре исчезла, не оставив после себя никакого следа.

25

Жизнь идет полосами. Полоса невезения сменяется полосой удач. Железный закон. Сомневаться в этом дано лишь дремучим неудачникам. Кирилл себя к этой категории не причисляет. Теперь не причисляет. Но еще недавно… Нет, беда не стучалась к нему украдкой: влетела, полоснула тоской и мукой. Луизка, Степан, Пастухов… Последняя вспышка — Пастухов — ослепила глаза. В душе сделалось темно. Как же так, думал он, верил в добрые чувства людей, надеялся. И не только сам верил, других заклинал: верьте, человек подвластен уговорам, надежде. Найдите для него надежду! И вдруг все лопнуло, будто напоролось на иглу… Ему казалось, что все от него отвернулись. И правильно: кто пожалеет об ужаленном заклинателе змей?.. Он замкнулся, ходил по городку мрачный, молчал. Только малая беда говорит, большая — безмолвна…

Последний разговор с Пастуховым все в нем перевернул. Кто знает, чем он обернется для самого Пастухова? Но письмо он его жене напишет. Последнее, как просит Пастухов. Какой только от этого толк будет? Но раз пошел на откровенность, значит, появилась надежда? Не на добрый ответ даже, на себя — надежда? Надо с кем-то посоветоваться, обо всем рассказать…

«Я импульсивный человек, — думает Кирилл. — Может, подождать, осмыслить все самому сначала?» — И тут же чувствует, что удержаться все равно не сможет, расскажет первому, кто появится на его горизонте…

Но горизонта собственно, уже нет, потому что сейчас ночь. Как ни торопился из райцентра, в городок попал затемно. Увидел на ступеньках столовой Степана. Ну, что ж, можно и Степану, даже нужно — Степану. В конце концов, что щедрее великодушия? Обиды — побоку. Он первый идет на примирение. Стоп! Из двери выскочил, утираясь, Игорек, и, значит, сейчас появится Луизка? Отступил в тень, за луч прожектора, сел под грибок, подпер рукой щеку: итак, познай и размысли. Вот идут они, трое, разговаривают, смеются — ладная, дружная семья. Ты же только этого и хотел? Так отчего же теперь вздыхать и не решится посмотреть счастливой женщине в глаза? Встань, подойди, скажи: рад, тронут… И всего делов, и душевный покой на всю жизнь. Ну! Сидит, смотрит им вслед, всем троим, направляющимся к своему дому. Голова медленно сползает на кромку стола. Грань доски врезается в лоб. Хорошо, острее думается.

«В глуши звучнее голос лирный», — это значит, не распускайтесь, сэр, поуймитесь, будьте мужчиной… «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною окружена была, чтоб громкою молвою все, все вокруг звучало обо мне, чтоб, гласу верному внимая в тишине, ты помнила мои последние моленья. В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья…»

В окнах гаснут огни. Вагончики стали похожими на темные глухие коробки. Лязгнул замок на дверях столовой. Стало еще тише. Пушкинские строчки еще долго звучат в нем, навевают покойное чувство.

«Все мы для того и живем, чтоб приносить кому-то радость. Часто этим пользуются другие, пусть. В жизни моей тоже наметилась новая полоса, добрая полоса надежды, и я должен радоваться, как радуются ясному утру и солнечному лучу. В конце концов ради этого луча надежды мы и строим всю нашу жизнь…» — Кирилл представил себе свой город, дом на окраине, в котором он жил, и еще один дом, который строился, рос напротив, перед его окном. Теперь в нем, наверное, уже поселились люди. Представилось ему, как ночами сидел у раскрытого окна или расхаживал по комнате и учил стихи и как всю ночь летели в окно и бились и гибли в круглом пятне света скопища ночных бабочек и мотыльков. Вспомнив это, он совершенно ясно увидел тех, для кого учил эти стихи и которые потом не слушали их, а только посмеивались и требовали чего-то другого, более современного и более острого. И это было всего обиднее. Понимал, что это недоверие — не к стихам, а к нему самому. Чувствовал себя беспомощным, как утлая ладья, раз не мог их переубедить, заставить любить то, что любил сам, чему сам радовался.

«Конечно, — думал он теперь, сидя в темноте, под грибком, на всю степь один неспящий бродяга, — первый год, сам еще только-только из студентов. Почему они должны были меня слушать, все от меня принимать на веру? Только потому, что институт окончил и что есть у меня об этом диплом? Иллюзия, мираж… Лишь язык мудрых врачует. Но где, у кого ее подзанять, мудрости?»

Он вдруг представил себя снова среди них, тех самых ненасытных задир, что так умело и ловко один за другим срывали ему уроки. И он подумал, что все равно сейчас пошел бы к ним в класс. И если хоть капля из всего, что он здесь пережил, если сомнения, боль, горечь и весь пот и все бессонные ночи не пролетели мимо, как сорванный ветром шар травы, если хоть капля из всего этого в нем отложилась, — то, наверное, он смог бы с ними поговорить так, чтобы они забыли про свои дурацкие, бесившие его фортели и чтобы у них появились к нему доверие как к учителю и интерес как к человеку.