Начало пути

— Знаешь, это — подло! Напоминать!.. Это была трагическая ошибка! И… я мужчина, чорт побери! — он защищался неумело и от этого еще больше злился. — В конце концов, кто ты такой, что смеешь обвинять меня?

— Я не судья! — Курослепов медленно свертывал цыгарку. — Не судья! Ты меня образованнее. — честно признался он. — Но моя жизнь — иная…

— Примитивная?

— Может быть и так. Но мне нечего стыдиться своей жизни…

Он вышел из землянки.

Где-то близко разорвалась немецкая мина: с потолка посыпался песок. Романцов глядел на ползущего по стене таракана, не замечая, что он уже перестал думать о Нине. Признаться, за эти три месяца он привык, что от нее нет писем. Сегодня это огорчало его меньше, чем вчера, чем неделю назад. Он думал теперь о немецком снайпере, который сидел, как крот, в бронированном колпаке.

Вернувшись, Курослепов сразу же заметил, как изменился Романцов, и молча лег на тощий матрац.

Разорвалась немецкая мина у самых дверей. Лампешка потухла. С потолка посыпался песок.

Романцов чертыхнулся. Проклятая мина! Потом ему стало приятно, что в землянке темно и только окно расплывалось зеленоватым пятном, словно лужа, подернутая льдом.

— Я попрошу минометчиков сделать огневой налет по пню. — говорил он вслух, сам не замечая этого. — Из двадцати мин может быть одна попадет в цель. Но пробьет ли она броневой колпак? Сомнительно! Я попрошу артиллеристов прямой наводкой разбить пень. Это возможно, но место там ровное, немец пристрелит двух-трех бойцов и уползет в траншею. Опять не годится. Моя задача — убить снайпера… Ага, понял! Понял! — крикнул он так оглушительно, что Курослепов испуганно вздрогнул. — Иван Потапыч, друг милый, мне мина нужна, Я ночью мину зарою в песок под броневым колпаком. Немцы не заметят!

— Зачем же ночью взрывать бронеколпак?

Романцов замотал головою так, что светлые волосы его разлетелись.

— Нет, по-другому! Я зарою мину ночью. Придет днем немецкий снайпер на свою позицию, а я — бронебойной пулей в мину! И взрыв мины разнесет в клочья немца!

Ефрейтор засопел, нашел в темноте Романцова и сочно чмокнул его в нос.

— Ну-у, Сережка… Вот за это — люблю! — растроганно сказал он.

Ночь была темная. Немцы почти непрерывно пускали осветительные ракеты. Когда небо раскалывалось багровокрасной трещиной и из мрака выступала металлически блестящая, словно вырезанная из жести, листва деревьев, Романцов и Курослепов плотно прижимались к земле.

Между нашим боевым охранением и немецкими позициями лежала шоссейная дорога.

Ночью камни светлее, чем земля. Они боялись, что немцы заметят, когда они будут перебегать шоссе. Немецкие часовые изредка стреляли в темноту. Воздух почти над самыми головами Романцова и Курослепова звенел от проносившихся пуль.

Мину нес Романцов. Взрыватель он вывинтил и положил в карман. Мина была противотанковая, круглая, похожая на сковороду.

Они быстро перебежали дорогу и упали в канаву. Смачно шмякнулась о влажную землю немецкая мина. Тяжелый удар взрывной волны прижал Романцова к песку.

«Заметили», — тревожно подумал он. Он видел рядом угловато торчащее плечо ничком лежащего ефрейтора. Но вторая мина упала уже за шоссе.

Романцов был спокоен. Это было какое-то странное солдатское спокойствие. Он привык к разрывам вражеских мин и к визгу проносившихся пуль. Иногда он думал, что до войны мог уверенно, ходить по своей комнате ночью, в темноте, не боясь, что налетит на угол шкафа. Пожалуй, именно с такой уверенностью он сейчас и полз по траве.

Это была уже немецкая трава.

Они подползли к проволочным заграждениям. Курослепов вынул саперные ножницы. Он не разрезал, а лишь надкусывал проволоку, чтобы проволока не звенела. Романцов же обеими руками поддерживал проволоку и, разламывая ее, бесшумно опускал на землю.

Вскоре они были невдалеке от немецких траншей. Уныло насвистывал часовой. С глухим шумом упал на дно траншеи ком земли: должно быть крыса пробежала.

Романцов нащупал в темноте пень. Действительно, с трех сторон он был обложен броневыми щитками. Старик прав. «Умный!» — с искренним восхищением подумал Романцов.

Вырыв руками ямку под пнем, он бережно положил в нее мину. Затем засыпал мину песком, но не всю: одну, обращенную к нашим позициям, сторону он оставил открытой. Хлебным мякишем он прилепил к этому месту кружок белой бумаги.

Уползая назад, Романцов часто оглядывался и видел словно светящийся в темноте белый блик. «Как бельмо». — подумал он. В этот кружок бумаги завтра утром он и будет стрелять бронебойной пулей…

Скатившись в овраг, Романцов и Курослепов возбужденно засмеялись, поглядывая друг на друга. Затем вынули кисет и курительную бумагу: трудно не курить два часа подряд.

— Состряпали пирог с начинкой! — промолвил Курослепов.

— А они не заметят?

— Полагаю, что не заметят. Зачем им осматривать землю вокруг пня?

— Иван Потапыч, а ведь мы могли бы немецкого часового в плен взять! — сказал Романцов, шагая позади ефрейтора. — Ты слышал, как он кашлял? Нам бы по ордену дали!

— Хватит тебе двух орденов, — проворчал Курослепов. — «Язык», «язык»! Завтра мы убьем знаменитого немецкого снайпера.

На рассвете Романцов приполз на свою позицию между тремя деревьями.

Курослепов лежал правее, в траншее.

Почему-то сейчас Романцову не хотелось, как в тот раз, думать о Нине, о своей любви к ней. Он думал, что скоро приползет немецкий снайпер и забьется под пень, обложенный с трех сторон броневыми щитками.

Чтобы «не засорять глаза», Романцов не смотрел на кружок бумаги, прилепленный к мине.

Изредка, как и было условлено, Курослепов стрелял из траншеи. Потом он привязал к палочке карманное зеркало и чуть приподнял его над бруствером.

И немец откликнулся. Гулко загремели выстрелы.

«Пришел, пришел», — обрадовался Романцов и вскинул винтовку.

Он теперь не боялся, что немец его заметит: вражеский снайпер стрелял по траншее, по Курослепову. Кружок белой бумаги всплыл перед его глазами с поразительной отчетливостью. Он плавно спустил курок. Бронебойная пуля пронзила мину. Взрыв был такой оглушительный, что у Романцова заныло в ушах.

Комья земли и песка падали около него на траву.

Потом что-то звякнуло о его винтовку.

Пуговица. Светло начищенная медная пуговица с выпуклой свастикой.

Это было все, что осталось от разорванного немецкого снайпера.

Романцов подышал на пуговицу, потер ее о рукав гимнастерки и спрятал в кошелек.

Романцов решил читать «Временное наставление по полевой службе войсковых штабов» после обеда — от четырех до шести: два часа, без перерыва, не слезая с нар. Он увлекся и читал до тех пор, пока тупая боль в спине не заставила его закрыть книгу.

Бесшумно ступая босыми ногами по земляному полу, он вошел к двери. Было приятно чувствовать во всем теле усталость. Он лениво потягивался.

В теплом воздухе желтое пламя спички, не колеблясь, стояло высоким узким язычком. Он выпустил через нос густую струю синеватого дыма и неожиданно вздрогнул: муравей заполз на ногу.

Вернувшись в землянку, Романцов увидел, что около его матраца стоял старший сержант Подопригора, рослый крепыш, с белорозовыми, мягкими и пухлыми щеками.

Держа в руках «Наставление», он укоризненно посмотрел на подошедшего Романцова, размашисто бросил книгу на сшитый из плащпалатки и набитый травою матрац.

— Чепухой занимаешься, Сережка! Солдат, ежели он свободен, что должен делать? Он должен спать! А такие книги для средних командиров, Для комбатов и даже выше.

Романцов миролюбиво улыбнулся.

— Я по собственному желанию.

— А твои желания перечислены в Уставе внутренней службы. — Подопригора выпятил губы: — Они должны быть подчинены воинской дисциплине.

— Дурак!

Он знал, что это неправда. Подопригора не был дураком. В мае он умело и хитро взял в плев немецкого оберефрейтора.