Начало пути

— Да, когда побеждаешь, — везде хорошо! Я подумал: как странно, что на войне люди легко расстаются. Ты обратил внимание, что фронтовики не умеют писать письма друг другу? «Жив-здоров, чего я тебе желаю». Жене, детям — да, пишут подробно, ласково.

— Я посплю немного, — сказал Рябоконь. — Спать хочется.

Он принес от сарая несколько досок, швырнул их на костер, взвились искры. Спал он тревожно: ворочался, всхрапывал, бормотал какие-то ругательства.

А Романцов ходил вокруг костра, заложив руки за спину, курил пресную немецкую сигарету и думал, что он проведет по лесу вслед за Михеевым и Минбаевым роту, ударит с фланга на немцев и к утру захватит поселок, что самое главное в этом бою — внезапность атаки.

Он легко вообразил, что к рассвету немцы в посадке успокоятся: ведь от дозорных на шоссе за всю ночь не было тревожных донесений. Успокоятся, а он их внезапно атакует с фланга. «Фланг, внезапность!» — сказал он себе. Слова были тяжелые, угловатые, словно камни. В них была почти осязаемая руками прочность. Все, что он прочитал в уставах и книгах, видел и пережил во время боев по прорыву блокады, все, чему он научился у полковника Уткова, было заключено теперь в этих словах.

Согнувшись над сугробом, начертил щепкой по снегу глубокую линию: шоссе. Рядом пролегла извилистая черта — путь его роты по лесу. И вот поселок, — он воткнул щепку и возбужденно засмеялся. «Конечно, замысел простой, ничего выдающегося в нем нет. Но год назад я бы не мог так уверенно принимать решение на бой».

Минуты покоя перед боем — самые трудные для офицера. Необходимые распоряжения отданы, выходить еще рано, а приниматься за какое-нибудь дело уже поздно.

Было тихо. На западе край неба изредка светился от вспышек немецких ракет. Скрипели полозья саней на дороге: везли боеприпасы. Снег лежал среди деревьев — синий, волнистый.

Романцов чувствовал себя спокойно. Усталости не было. Он не знал, почему это так, но усталости не было.

Вскоре пришел старшина, доложил, что через полчаса будет готов ужин. Боеприпасы — патроны, гранаты — получены.

— Пойдем без вещевых мешков, — сказал Романцов, — автомат, две гранаты, тысяча патронов на бойца. Значит, надо устроить склад, ну, хоть в сарае, охранять…

— Слушаю, Сергеи Сергеевич.

— Мы возьмем поселок еще затемно. Постарайся пораньше привезти завтрак.

— Не сомневайтесь.

Старшина, как и Романцов, был убежден, что поселок будет взят затемно.

— Лошадь достанешь?

— Не достану, так украду, — усмехнулся старшина.

Отпустив Соболева, Романцов сделал то, что сделал бы на его месте любой фронтовик: сел у костра, вынул из кармана гимнастерки письма. Он был один и мог не стесняться просветленной улыбки. Он взял измятый конверт. Полковник Утков писал, что на курсы из Н-ского полка прибыли Клочков и Тимур Баймагомбетов. Они жалели, что не застали Романцова, просили полковника передать ему привет. Затем он достал фотографию.

… И с фотокарточки ясно и доверчиво взглянули на Романцова глаза Кати. Спокойно и тихо сейчас в Ленинграде, нет и никогда больше не будет артиллерийских обстрелов. В комнате на третьем этаже спит Катя, спит самая лучшая, самая прекрасная в мире девушка, которая неизвестно за что полюбила Романцова. А, может быть, она стоит, потушив свет, у окна, смотрит на черное небо, — такое же, какое видит Романцов над собою, — на синие снега, и думает о нем, тоскует, плачет или счастливо улыбается, вспоминая его.

— Товарищ командир роты, к вам пришли!

Романцов торопливо вскочил. Костер затухал, и он почувствовал, как одеревянели от холода его ноги. Воздух потемнел, снега были уже не синие, а серые. Шумели сосны. Еще не очнувшись от воспоминаний, он пошел по тропинке на голос старшины Соболева и увидел идущего навстречу офицера в грязном полушубке, с порозовевшим от ночной стужи узким, изрытым оспинами лицом.

— Не узнали?

— Подождите… лейтенант Сергеев, — неуверенно сказал Романцов. — Вы работали в дивизионной газете, когда я стоял у Ораниенбаума, и написали о моем выстреле в мину. Не ошибаюсь?

— Ошибаетесь, — капитан Сергеев! Я тоже не терял зря время, работал, учился. Сейчас во фронтовой газете. Здравствуйте, младший лейтенант! Рад видеть вас. Прошло полтора года, как я писал о вашем выстреле.

— Да, время летит…

— Я искал вас и все опаздывал. Приехал в полк, а вы уже на курсах. Капитан Шостак рассказал о вашем удачном поиске. Перед нынешними боями был у полковника Уткова. Старик сказал: «Был курсант Романцов». А где он сейчас? «На фронте!»

Они засмеялись.

— Значит, офицер?..

— Да. Командир роты.

— Поздравляю!

— Неудачно вы пришли, — огорченно сказал Романцов. — Рота сейчас выходит в бой.

— Комбат мне уже объяснил. Я я заторопился, чтобы не опоздать хоть на этот раз.

— Пришли бы утром! — великодушно предложил Романцов — В пять ноль ноль я возьму поселок.

— Уверены? — осторожно спросил капитан.

Романцов только улыбнулся в ответ.

Бойцы без сутолоки поднимались со снега, встряхивались, прыгали, закуривали. Они привыкли теперь засыпать на рассвете, итти в бой вечером. Они перепутали день и ночь, жизнь их была трудной, путаной, мучительной. Сегодня им удалось отдыхать четыре часа, и за это они были благодарны Романцову и судьбе. Пришли бронебойщики, присланные комбатом. Через несколько минут остановились у костра минометчики.

— Сережка, мой взвод готов к выходу! — крикнул какой-то лейтенант.

Внезапно он остановился. Сергееву даже показалось, что он споткнулся, хотя место было ровное. Оглянувшись, капитан увидел, каким строгим взглядом прищуренных жестокохолодных глаз встретил Романцов лейтенанта. Тот выпрямился, поднес руку к шапке и четко сказал:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к командиру роты!

— Да.

— Товарищ командир роты, взвод минометчиков прибыл!

— Хорошо. Разрешите им курить. — Романцов обратился к журналисту: — Вынужден попрощаться с вами. Приходите утром в поселок, право… с бойцами бы побеседовали… А сейчас поужинайте. Старшина! Накормите капитана.

Узкий след Михеева и Минбаева терялся среди сосен. Рота шла невдалеке от шоссе, где стояли вражеские заслоны. Бойцы увязали по пояс в рыхлом снегу, барахтались в сыпучем месиве. Автоматы они держали высоко над головою, словно переходили вброд реку. Позади, по уже утоптанной дорожке, шли минометчики. Им было труднее всех: минометы неимоверной тяжестью пригибали их к земле.

Романцова больше всего мучило то, что нельзя было курить. И он понимал, как страдают его солдаты: ведь они тоже не курили. Изредка с вершин сосен падали хлопья снега; тишина ночи наполнялась тогда зыбким шумом, словно кто-то устало вздыхал.

Миновали широкое озеро. Оно еще не замерзло. Вода была черная. Большие, тяжелые волны били о берег, о заросшие посеребренным мхом камни.

Романцов думал, что через два километра он устроит привал, подождет возвращения из разведки Михеева и Минбаева, узнает от них расположение огневых точек противника, уточнит обстановку и внезапно атакует немецкие позиции с фланга.

На привале он обошел бойцов, строго наказал: не курить, громко не разговаривать. Солдаты лежали ничком на снегу, они были похожи на поваленные деревья. Романцов тоже лег, накрыв голову полушубком, включил электрический фонарик. На карте он отыскал поселок. Широкая поляна окаймляла его. Справа, почти вплотную к домам, подходил выступ леса: отсюда Романцов в хотел атаковать немцев. Слева глубокая, узкая трещина лощины разрезала поле.

Внезапно громкая, отвратительно четкая, скрежещущая пулеметная очередь прострочила ночь. Откликнулся другой пулемет: глухое эхо загремело в чаше. Романцов чертыхнулся, смял карту.

— Михеев и Минбаев наскочили на немецкий патруль, — прошептал Рябоконь.

— Где вы видели, младший лейтенант, чтобы в лесном патруле были два станковых пулемета? — сурово спросил Романцов.

Рябоконь от досады покраснел, Он не понимал, что произошло в лесу, и это было ему неприятно.