Жар-птица

На рассвете я чуть-чуть задремал и проснулся от сильного гула. Немецкие самолеты кружили над нами: один, два, три... Целая стая. Они летали над лесом и выпускали ленточки — голубые, красные, белые, как серпантин.

Ударили наши пушки. Ответили неприятельские, и лес загудел, застонал, заходил ходуном. Ушам стало больно от грома.

Давно взошло солнышко, зазолотились верхушки деревьев, и белый пар растаял над рекой. А пушки стреляли и стреляли. Немец бил по первой и по второй линиям окопов. В ушах отдавался уже только стук, как будто тысячи кровельщиков чинили крыши, и не переставая били молотками по железным листам. Где взрывался снаряд, там, в образовавшейся яме, можно было спрятать целую избу с коньком и скворечником. Мы все притаились в щелях и ждали, когда будет команда «в атаку!».

Командир полка сидел у телефона и ждал сигнала из дивизии. Наш командир батальона капитан Тарасов ждал у телефонной трубки команды из полка, меланхолично поглядывая на вспотевший нос телефониста; прапорщик Мороз, не отрывая трубки от уха, ждал из батальона страшного слова «в атаку».

Но сигнала из дивизии не было.

В лесу, среди кустов, появились первые раненые, первые жертвы артиллерийского огня. Кого вели под руки, кого несли на носилках, а кто покрепче, сам ковылял, опираясь на винтовку...

Я стоял у входа в щель и смотрел на прапорщика Морозова, припавшего к телефонной трубке. Он чему-то улыбался: то ли он слушал, как телефонисты переругивались, то ли был увлечен своими мыслями. Рамодин вчера вел с ним разговор по душам.

— А что мы будем делать, — спросил он его, — если солдаты откажутся идти в наступление?

— Пока не отказываются, не слышал ни от кого отказа, — отвечал Мороз.

— Ну а если вы подадите команду «в атаку», а они ни с места, тогда как?

— Тогда командиры взводов скажут: «В атаку!»

— А солдаты скажут: «Отставить!..»

— Ну, тогда я скомандую офицерам: «На молитву, шапки долой!» — и засмеялся, поглядывая на Рамодина.

Солдаты уверены, что ротный их не подведет.

— Он будет там, — сказал о нем Бударин, — где будут его солдаты. Я знаю его, я не раз с ним в бою был. Он ничего солдату плохого не сделал.

Пушки били весь день. Ночью артиллерийские ракеты гулко лопались в темно-фиолетовой вышине, и было светло от них, как днем.

— Вот это люминация! — восторгался Мокрецов. — При царизме никогда такого не бывало. А Временное правительство вот как о нас заботится.

— На то оно и временное, — съязвил кто-то. — Погодь, ужо ему не такую люминацию устроют.

— Это ты о чем, эй? — крикнул Мокрецов.

— Известно о чем, о ракетах...

— То-то.

Пушки били второй день и третий, а мы все сидели в щелях и ждали. И никто нас не звал: «Подымайсь!» Никто не кричал, выбежав на бруствер: «В атаку, вперед!»

Тяжелый снаряд упал в блиндаж и накрыл пулеметную команду. Осколком снаряда ударило в грудь капитана Тарасова. Санитары раздели его и положили на траву.

Батальон принял Мороз, а в командование ротой вступил Кобчик.

Можно было не сомневаться: он погонит в атаку, только услышит сигнал.

Все устали от ожидания. Говорили, что на соседнем участке все три немецкие линии обороны наша артиллерия с лица земли смела, а солдаты все-таки не пошли в атаку, отказались. Тогда какой-то командир батареи открыл огонь по своим; солдаты пошли на батарею и подняли офицера на штыки.

— Молодцы! — одобрили солдаты. — И нам так вот надо.

До солдат дошел слух: атаки потому нет, что комитет с корпусным не поладил. Корпусной говорит, надо вести солдат в атаку, а комитетчики ответили: «Боязно, вдруг не пойдут? Давайте еще немного постреляем из пушек...»

— Нехай стреляют, — смеялись солдаты, — все равно не выйдем из окопов. Хватит, навоевались. Нехай сами идут.

На четвертый день артиллерийской подготовки приехал начальник дивизии. Корпусной отправился в ставку с докладом, а начальник дивизии, собрав полк, встал на таратайку и вытер шелковым платочком глаза.

— Товарищи! — елейным голосом сказал он. — Братцы! Начальство так о солдате заботится, так заботится, всю душу отдает. Чтобы вас спасти и защитить свободную Россию, сил не жалеют наше правительство и верховный главнокомандующий. И вот что же получается? Некоторые легкомысленные люди поддались безответственной агитации (генерал боялся слова «большевики» и заменял его словами — «легкомысленные люди») и отказались идти в наступление. И вот что же получается? Отказались! Это неслыханный позор для русской армии, это преступление, которого нам не простят наши дети и жены, наши матери-старухи, которые благословили нас на ратный подвиг... И вот что же получается?

Генерал говорил долго, путано и часто подносил к глазам платочек. А солдаты стояли веселые, довольные. Шутка сказать — наступление отложили! Когда это было?

4

Кобчик приказал мне идти со взводом на передовую поправлять окопы. Обычно все работы на передовой проводились ночью. Почему ему взбрело в голову сегодня работать днем — неизвестно. Я спросил, чем вызвана такая необходимость.

— Командир полка приказал, — ответил он.

Я пошел к Морозу, но он ушел в штаб полка.

— Почему не выполняете приказания? — напустился на меня Кобчик.

— А если что случится, кто будет отвечать?

— Я буду отвечать, и вы будете отвечать.

— Нет, я не буду отвечать.

— Нет, ответите.

— Тогда я не поведу взвод на работу.

— А я рапорт на вас подам — не выполняете приказания.

— Чего с ним пререкаться, — сказал мне Рамодин, — веди людей, а я позвоню в штаб, разыщу Мороза, и он отдаст приказ, чтобы ты возвращался.

С тем и отправились.

Кончилась пушечная стрельба. Немецкая артиллерия изрядно поковыряла передовую линию. В некоторых окопах ни бруствера, ни стенок не осталось. Просто гладкое место. Пахнет серой и несет трупным тошнотворно-сладковатым запахом. Откопали засыпанных пулеметчиков, и санитары похоронили их. Неприятель, видимо, заметил наши работы и начал бить по окопам тяжелыми снарядами. Когда снаряды ухали мимо ходов, Зинченко только крякал и приседал. «Вот подлюга! Нюхай тоби черт приснится», — ворчал он, поглядывая на меня и Мокрецова. Но вот снаряд ударил за выступом окопа, где мы работали, и у нас фуражки с голов ветром сорвало, Зинченко даже присесть не успел. Все замерли на миг, ошалев от испуга. Когда я открыл засыпанные песком глаза, то увидел напротив себя Мокрецова с искаженным от страха лицом и остановившимися глазами.

— Ничего, господин взводный, — насмешливо утешал его Зинченко, — до победного конца еще далеко. Пидемо пособираем раненых та побачим убитых.

Убило четырех молодых солдат из пополнения, а одному попал осколок в живот. Он еще был жив, его понесли на шинели до перевязочного пункта.

Рамодин не нашел ни Мороза, ни командира полка — их вызвали в штаб дивизии. Он только установил, что приказания работать днем на передовой из штаба не давали. Вернулся Рамодин в батальон почти одновременно с нами. Я рассказал, что у нас случилось.

— Застрелю я его, как собаку, — схватился за пистолет мой друг, — пускай судят.

— Подожди, не горячись.

— Идем к нему! — решительно произнес Рамодин.

Я пошел следом за Рамодиным к ротной землянке. Кобчика мы не застали. Он ходил к какому-то своему приятелю. Мы встретили его на дороге. Все трое остановились одновременно.

— Взвод вернулся с передовой, — доложил я, — у меня четверо убитых и один раненый.

— Кто их убил? — подойдя вплотную к Кобчику, спросил Рамодин. — Кто? Чья умная голова придумала послать солдат днем на работу?

— Прапорщик Рамодин! — сказал Кобчик. — Вы обсуждаете мои приказания?

— Солдаты потребуют суда за убитых. Понимаете? — едва сдерживал себя Рамодин.

— Вы мне голову не морочьте. Если солдаты придут ко мне, так я их встречу, как они того заслуживают. Мне известны ваши отношения с солдатами. И не пугайте меня, я не из пугливых. Я командир роты, и мой приказ закон! Вот и все.