Жар-птица

Пятнадцати лет дядя Миша уехал на заработки в Баку, оттуда в Нижний Новгород, потом попал в Сибирь, в ссылку. Из Сибири бабушка получила известие, что он болен, и поехала за ним. Дядя Миша любил нашу семью и, когда был здоров, много помогал матери, часто присылал нам игрушки и разные подарки. Мне особенно запомнилась заводная кукушка. Заведешь ее — она начинает громко куковать. От нее приятно пахло лаком и красками.

Пока бабушка ездила в Сибирь, Семен Иванович, наш сельский лавочник и богатей, уговорил мать передать ему душевые наделы до нового дележа земли.

— Ребята малы и работать в поле не могут, — говорил он, — земля вам — только обуза лишняя. Передайте ее мне, а я вас не забуду.

И дал он матери пятьдесят рублей и три пуда муки, а землю «на себя бумагой перевел».

Когда бабушка вернулась и узнала об этом, так и ахнула. Она стала укорять мать за опрометчивый поступок, а мать говорила, что ей не на что было жить и она вынуждена была принять такую «помощь». Каждый день в избе с утра поднимался шум и крик из-за этого. Дядя Миша, услышав про беду, заявил, что землю нужно вернуть обратно, иначе дети пойдут по миру.

— Как же ее теперь вернешь? — заговорила мать с тоской и обидой. — Ведь деньги-то прожили и муку доедаем. Не нынче-завтра Семен Иваныч бумагу принесет подписывать. Вчера мне об этом говорили Гришка Лобанов с Николаем Рыжим. (Это были сельские пьяницы. За вино они пошли к Семену Ивановичу в свидетели кабальной сделки).

В один из вечеров мы с дядей Мишей лежали на кровати за перегородкой. Он нам рассказывал сказку об Иване-царевиче и Сером Волке. В избе было темно: из экономии огня не зажигали до ужина и сидели впотьмах. Вдруг в сенях послышалась возня, затем дверь открылась, и, судя по топоту ног и по тому, как долго была раскрыта дверь, вошел не один человек, а несколько...

— Хозяйка дома? — спросил кто-то из вошедших.

— А-а, Семен Иванович, — испуганно и торопливо отозвалась мать из чулана. — Я сейчас огонь вздую.

Когда замерцала семилинейная лампа, я разглядел вошедших: старика в суконной поддевке и жеребковой шапке и двух мужиков в растрепанных чапанах и малахаях. Не вытерев ног у порога, все трое прошли к столу, уселись на лавках и повели какой-то разговор.

Дядя Миша продолжал рассказывать, но с приходом мужиков стал сбиваться, словно не зная, как сказать дальше. Я понял, что он прислушивается к разговору.

— Не подписывай, Маша! — крикнула бабушка. — Нет такого закона, чтобы задаром землю брать!

— Почтенная Авдотья Михайловна, — певуче заговорил Семен Иванович, — мне ни задаром, ни за плату сиротской земли не надо. Бумаги эти только для формы: закон порядка требует. Я не неволю. Не хотите — я могу уйти, только пожалуйте мои денежки...

— Да, да, — подал голос один из мужиков, — Семен Иванович супротив закона не пойдет. Деньги взяла, так подписывай, а мы в том уж подписались.

Наступила пауза. Тикали часы, да веретено жужжало в чашке у бабушки: она сучила шерсть.

— Так как же, — спросил опять Семен Иванович, — может, завтра с господином приставом придем и коровку опишем? Вот и рассчитаемся.

Мать со стоном что-то невнятно ответила.

— Не слышу! Ась?

Тут мать заплакала, причитая:

— И чего я буду делать-то...

Дядя Миша встал с постели, свернул козью ножку и подошел прикурить к лампе. Опять наступила тишина. Мать перестала плакать. Дядя Миша прошелся по комнате и остановился против Семена Ивановича.

— Так вам что же нужно, — спокойно спросил он, — бумагу получить или деньги?

— Я не с вами разговариваю, — сердито ответил Семен Иванович, — а с вашей сестрицей.

— Вот я вас и спрашиваю, — еще спокойнее сказал дядя Миша, — что вам нужно от моей сестры? Деньги получить обратно или вот эту бумагу? — Дядя Миша указал на листочек, который Семен Иванович держал в руках.

Семен Иванович встал и старательно начал снимать невидимую пушинку со своей суконной бекеши.

— Я хочу, — ответил он, — должок получить с вас... по закону‑с должок.

— Я принесу деньги завтра, — сказала мать, приободрившись.

— До завтра ждать не могу... Не подпишете — завтра господин пристав пожалует.

— Что ж, Маша, — сказал дядя Миша, — придется, видно, подписать, — И, взяв из рук растерявшегося лавочника лист бумаги, разорвал его, а клочки бросил в топившуюся голландку...

— Как вы смеете! — неистово закричал Семен Иванович. — Я не позволю. Я господину исправнику напишу. Это попрание закона!

— А теперь, — спокойно сказал дядя Миша, — пожалуйте к двери, — и выпроводил «гостей».

Семен Иванович долго еще шумел, грозил и ругался во дворе и на улице, а дядя Миша, вернувшись, успокоил мать и бабушку. Он обещал им уладить это дело. Потом снова присел к нам на постель, и полилась дивная сказка про Серого Волка и Ивана-царевича.

Дядя Миша в молодости обладал большой физической силой. Рассказывали, однажды становой за что-то посадил его в холодную и приказал уряднику наутро привести к себе. Становой был молодой и нетерпеливый. Подвыпив с вечера со своим приятелем — лесничим, он стал хвалиться, что поймал важного бунтаря-крамольника и завтра этот бунтарь и крамольник будет у него в ногах валяться и вымаливать прощение.

Лесничий подзадорил станового. Тот не захотел ждать до утра, обещал сейчас же привести дядю Мишу и поклялся, что по его неотразимому внушению арестант будет петь с ним «Боже, царя храни».

Становой тут же оделся и направился в холодную.

Как встретился ретивый блюститель закона с дядей Мишей, как объяснялся с ним, — неизвестно. Известно только, что, когда урядник пришел утром за дядей Мишей, в холодной его не оказалось. А на его месте, связанный по рукам и ногам и прикрученный веревкой к скамейке, лежал становой.

Дядя Миша ночью ушел в город к одному приятелю и несколько недель скитался по уезду, пока друзья не переправили его на юг.

Это было давно, когда дядя Миша был и силен и здоров.

Теперь, надломленный болезнью, он больше лежал, но бодрости не терял, часто подходил к матери, которая после работы садилась отдохнуть у печки, клал руку ей на плечо и говорил:

— Ну, что задумалась? А? Нужды испугалась? Эка беда! А мы ее вот так, вот так... — и при этом начинал щекотать нас, а мы катались по постели и смеялись.

Я заболел корью. Дядя Миша подходил ко мне, ласково брал меня за подбородок и весело спрашивал:

— Что, герой, хорошо на белом свете жить?

— Хорошо! — отвечал я.

— Ну, если так, — говорил он, — значит, дело наше на поправку пойдет.

И мне казалось тогда, что дядя Миша все может. Возьмет вот сейчас палку и на моих глазах заставит ее распустить листья, прикажет ей расцвести — и она сейчас же расцветет.

Может быть, Семен Иванович не простил дяде Мише его вмешательства в наши земельные дела, а может быть, у дяди Миши с начальством еще какие-нибудь счеты были, — только однажды поздней осенью, вечером, пришли к нам урядник с жандармом, а с ними Гришка Лобанов, и увезли дядю Мишу.

Но он как будто невидимо продолжал жить с нами во всех наших делах, особенно в дни тягот и невеселых раздумий. Мама и бабушка часто вспоминали о нем: «Будь с нами дядя Миша, все бы было по-другому...»

В зимнюю вьюгу, под вой метели, когда на душе и так было тоскливо, а в избе холодно, бабушка садилась на край печи и, склонившись над нами, тяжело вздыхала. Потом, прислушиваясь к ровному дыханию спящих ребят, начинала печально причитать: