Страница 11 из 12
Не продолжается ли творение в области разума, духа, который также может иметь свои степени развития, в пределах мира невидимого – что я говорю, – в беспредельности мира духовного?
Совокупность, по-вашему, сил, или Бог, сотворил человека и одарил его разумом. Ну, так почему же ограничивать их, Его действия человеком? Почему же не предположить продолжение творения существами более совершенными, какими, например, Священное Писание представляет Ангелов, Архангелов, Серафимов, Херувимов и так далее или – и так выше и совершеннее?
В средине творения вы не можете вообразить ничего нового: Кювье по костям мог открыть существование животных мира допотопного, но не без костей; Дарвин вообразил какого-то зверя прародителя (?), но все-таки в промежутке между двумя известными существами. Так не отвергайте наобум существ других, невидимых или новых творений, происхождений, превращений, вне орудий вашего наблюдения, за пределами ваших пяти чувств, на другом краю.
Если мы воочию видели бездну непостижимую премудрости, в нашем собственном существе, и во всем окружающем нас мире, если не можем проникнуть нисколько в тайну творения, то как смеем отрицать существование сфер высших, недоступных нашему воображению?
Ум человеческий обнимает всю вселенную (которая, впрочем, словом вся стесняется неправильно), возлетает на третье небо, творит в своем воображении новые миры.
Чуден этот ум! – а себя он не знает, сущности своей понять не может: что он? откуда он, не помнящий родства?
Здесь встречает он предел, его же не прейдет – так почему ж он думает, что есть крайний акт творения, что дальше его, выше его ничего нет, что невозможное для него и вообще невозможно, что нет существ, выше его, нет создания совершеннее?
Уму нашему недостает чего-то. Это что-то для нас невообразимо, но мы чуем, что оно должно быть божественное.
Почему сильному, могущественному, богатому уму человеческому, не дано, ни на какой степени его развития, проникнут в таинства творения? Отчего самые жгучие его вопросы не могут быть удовлетворены нисколько? Для чего он становится беспрестанно в тупик?
Как же это так случилось, что, при всей премудрости творения человек, венец творения, ничего не понимает о сущности чудес, и понимать не может, как будто б ум его оборвался, и понятию, познанию, положен предел. Неизвестная сила начинала его вопросами, и остановилась!
Если б человек понял здесь все, если б мог понять все; если б за этим только дело, то зачем бы ему оставалось жить здесь или там!
Очевидная невозможность понимать столько вещей, неизбежность бродить в потемках, играть в жмурки, бегать по колесу, не должна ли убеждать радикально, с одной стороны, что мы поставлены здесь в пределы кем-то, чем-то, из-за которых выступить никак не можем! Кто же, что же, поставило эти пределы? С другой стороны, эти пределы возбуждают, однако ж, какое-то ожидание, чаяние о другом положении. Должно быть что-то за ними!
У нас здесь есть множество вопросов безответных: не ясно ли, что где-нибудь должны находиться ответы: без ответов вопросы, как зародиться, так и остаться не могут. Если есть вопрос, то есть и ответ. Как мог бы из ничего возникнуть, родиться вопрос, если бы не имелся где-нибудь ответ? Это был бы нонсенс.
Если бы все оканчивалось здешнею жизнию, и ничего б после нее не было, то все здесь и было бы (кажется, должно бы быть) понято, и не оставалось бы у нас никаких вопросов и недоумений.
Мы носим в сердце своем идеал добра и видим на земле господствующее зло: должна быть, однако же, справедливость. Где же она? Видно, на небе.
Из миллиардов людей, населяющих шар земной, сказал ли, скажет ли один: я доволен, я счастлив. Всякому недостает чего-нибудь, ничем не может человек наполнить себя: всегда в нас остается что-то порожнее, требующее содержания. Безусловного блаженства нет – а есть о нем понятие. Даже святых людей тревожило сомнение в их святости.
Не страшно ли, что самому совершенному существу на земле суждено по преимуществу неудовольствие, несчастие, среди мгновений приятных или радостных? Цветы благоухают постоянно, птицы поют, металлы блестят, а человек плачет, стонет, мучится, недоумевает, – плачь, стон, мука, – за что же? Все премудро в природе, а это как будто уже противоречит общему строю, если б не имело высшей цели где-то!
Как, для чего, на что, почему же остаются здесь вопросы без ответа?
Опять тайна и тайна. Тайна, которая, однако ж, самою натурою своею предполагает объяснение когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь.
Тайна! Но что же это за объяснение, это только слово, все тоже, что легко укрываться под ним и успокаиваться? Но разве можно удовлетворяться таким объяснением, говорят противники? Ну да вы разве не укрываетесь, не успокаиваетесь, под словом сила, природа, хаос? Разве для вас нет тайн?[41]
Вселенная, ее существование, ее движение, с совокупностью всех творений и человеческим умом включительно, – разве это не есть тайна, – у всех воочию, разве это не есть чудо из чудес, – чудо, вмещающее бесконечность чудес, тайна, над всеми тайнами? Вы допускаете эту тайну, и сознаетесь, что не можете обеспечить ее, разве это чудо меньше, доступнее, тех, кои вы отвергаете?
Но зачем же эти тайны? Отвечать не может никто. Они есть, и только! Досадою, негодованием, дерзостью ничего сделать нельзя. Если вы не верите Евангелию, так обратитесь к мифологии, и вспомните басню о Титанах и Прометее: надо покориться необходимости смириться.
Ничто не останется тайною, все будет объяснено, сказал величайший Учитель человеческого рода, Иисус Христос.
Первых вопросов не растолкует здесь никто. Если здесь нельзя, то видно в другом месте.
Разве оно есть?
А почему же нет?
Невозможность разрешить здесь все главные вопросы служит доказательством, кроме других убеждений, что есть другой свет, будущая жизнь, то есть, что душа бессмертна. Кому нужно разрешение вопросов здешних, кроме человека? (15)
Тайна жизни, тайна смерти, – ведь вы признаете ее, позитивисты. А понимаете ли вы ее? вы отказываетесь сказать что-нибудь в ее объяснение. Так не довольно ли одной этой тайны, всеми сознаваемой, для доказательства даже для вас, что есть другой мир, где тайна объяснится, где чаяние воссияет живым сознанием.
Из этой другой жизни, из этого другого мира слышатся подчас тихие благовесты в нашей юдоли, являются смутные образы, но мы так одеревенели, так ожесточились, сердце наше так отолстело, зрение отуманилось, слух притупился, обоняние огрубело, мозг угорел в чаду страстей, что мы видяще не видим и слышаще не разумеем.
Из чего мы здесь хлопочем? Для чего живем?
Если б не было другой жизни, то это не стоило бы жить с ее нуждами, трудами, лишениями, опасностями, болезнями, несчастиями, нечаянными ударами и проч.! Наши желания, роптания, усилия не имели бы смысла, уподобились бы пересыпанью из пустого в порожнее…
Поклонники разума, считающие целью жизни его полное торжество, что могут отвечать на следующий простой вопрос: допустим, хоть и считаем это невозможностью, что настоящий разум поймет все, а после что с ним будет? Он уничтожится, за неимением дела и занятия? Есть из чего жить и хлопотать! Все века, труды всех поколений, бесчисленные жертвы – для одной минуты, которая промелькнет когда-то, для кого-то, и кончен бал.
Нелепость, которую разум при всей своей ограниченности, принимать бы не должен. (16)
А бессмертие – что это такое? Жизнь нескончаемая, изменяться, прекращаться не могущая?
С другой стороны врываются вопросы: почему жизнь дается человеку на срок? Почему сроки даются различные, долгие и короткие, даже минутные?
Для чего нужна смерть? Душа бессмертна, человек бессмертен – зачем же эта вставка, такая тяжелая, с такою прискорбною остановкою – смертью?
Что собственно смерть относительно жизни, или что собственно жизнь со смертью и бессмертием!
41
«На множество вопросов дается у вас ответ – это тайна, не размышляй, а верь. Область Таин слишком уже расширена: человеку при таком представлении становится безотрадно; он является слепым орудием какой-то судьбы, как в греческих трагедиях или индейском вероучении. Ответ: Евангелие очень достаточно прояснило нам наше земное положение, и если в новом Завете встречаются места, говорящие о предопределении, то они понимаются условно; человек без Бога ничего не может сделать для своего спасения; но и Бог без самого человека не может спасти его.