Страница 17 из 24
Чувства и мысли Валентина были сродни отцовским. Но он отдавал себе отчет, что не может изливать их на больного человека, умножая и усиливая его страдания.
Яков Васильевич почувствовал волнение сына и принял его за сопереживание своему рассказу. Он благодарно откликнулся на жест Валентина и ответным усилием пожал его руку и продолжил воспоминания:
– Ночью дождь стал еще сильней. Охранники попрятались в укрытия. Мне удалось найти лазейку в школьном заборе. В том месте штакетник держался только на верхних гвоздях. Наверно, местные недоросли шныряли через этот лаз на перекур во время перемен.
Толкнул я Ивана с Данилой и полез в заборную щель. Они – за мной. Метров двести – триста ползли на брюхе по уличной грязюке. Потом перебегать стали друг за другом, чтобы не потеряться из виду. Добежали до какой-то заброшенной шахты. Нашли сухой угол в подсобке. Притулились, передыхая и думая, куда дальше идти.
Данила Горбачев предложил пробираться на северо-восток, к Воронежу. Он слыхал от других пленных, что там фронт еще держится, а немцы рвутся на Кавказ и к Сталинграду.
С рассветом огляделись вокруг. Выбрали направление движения. Но днем идти опасно. Решили продвигаться только ночью. Порыскали трошки в окрестностях шахты. Нашли какие-то ветхие спецовки. Кой-чего из съестного на огородах собрали. Погрызли. Покемарили в своем закутке. А ночью отправились в путь. Верст тридцать отмахали. В сырой обувке ноги до крови растерли. Одежа вся в грязи перемазанная, разорванная. Сами на чертей похожи. А душа не унывает, толкает нас все дальше и дальше к желанной свободе.
Дневку устроили в соломенном скирду. Колоски полущили. Зерна пожевали. Подремали и дальше двинулись. Так девять ночей пробирались к своим.
Питались, чем Бог пошлет – сырыми овощами, зелеными фруктами, ягодами, зернами пшеницы и ячменя из найденных колосков. Пили из речек и ручьев, попадавшихся на пути. А когда их не было, пили застойную воду из луж и кюветов. Знали, что этого делать нельзя. Но стерпеть жажду превыше сил человеческих. Опускали пилотки в воду и пили через материю – хоть какой-то фильтр получался.
На десятые сутки Данила подцепил из лужи кишечную инфекцию, понесло его с кровью… Стал он то и дело спускаться под скирд, где мы дневали. Неподалеку мужик местный на поле копошился. Подошел к Даниле. Посочувствовал его беде. Обещал марганцовки принести для лечения, хлеба и воды. Но выдал, подлюка.
Вскоре затарахтели вокруг скирда немецкие мотоциклетки и голосистый немчура залаял на ломаном русском: «Русише зольдат, сдавайс. Будешь живым».
Что тут поделаешь? Видел предатель Данилу, ему и спускаться к немцам. А нам, может, повезет отсидеться?
Спрыгнул Горбачев на землю.
«Кто ест здес еще?» – спрашивают его. «Никого нет», – отвечает сержант. «Тогда поджигай солема. Вот зажигалка».
Пошел Данила к дальнему концу скирда, надеясь, что не станут немцы ждать, пока весь скирд огнем займется. Да солома есть солома, хоть и подмочили ее дожди, жарким костром взметнулась.
Мотоциклисты хохочут: «Гут, русише зольдат. Кароший печка. Грейся».
Тянет на нас с Иваном едким дымом и огнем. Полевые мыши с писком прыскают во все стороны. И не хочется уподобляться им. Я уже и решение принял – лучше сгореть, чем быть расстрелянным или забитым прикладами. А Иван Черноус шепчет: «Яша, можа, еще сбечь смогем? Жизни не жалко. Детей жалко сиротить. Трое их у меня. Мал мала меньше…»
Тут и я своих пятерых представил… Согласился с товарищем: «Была не была!»
Выскочили, как угли из костра. Лица красные. От рваного обмундирования пар идет.
Унтер-офицер немецкий и его команда за животы схватились от смеха: «Печёний русише картёшка… шарений швайн… Иван-турак… Кохо хотель опманувать, рап?» – рыготал до упаду белобрысый унтер, круглолицый и конопатый, как петрушка из наших сказочных героев.
Связали нам руки. Привязали общей веревкой к мотоциклетной коляске и потащили цугом в ближнее село.
Там сотни три пленных стояли шеренгой вдоль дороги.
Унтер затормозил перед серединой строя. Слез с мотоцикла и указал на нас штык-ножом: «Это есть бегальщики от германский командований. Они будут наказан за это. Все должьен знать, кто сотрудничьяет с германский командований, тот будьет жит карашо. Кто бегает, будьет наказан. Ошьень сильно наказан…»
Он разрезал веревки на наших руках и потребовал снять обувь.
Я догадался, что собираются делать. Довелось от кого-то слышать, что беглецам из плена фашисты перебивают ноги или натравливают собак.
Пока разувались, сказал об этом Ивану и Даниле. Посоветовал в носки и в портянки травы напихать.
Они только головами покачали да обреченно прошептали: «Хана нам, Яша. Напрасно все…»
Тут унтера кто-то из своих позвал, и он ушел в хату к начальству. Пока он отсутствовал, я успел в носки и портянки травы напихать.
Стоим, ждем расправы. Строй военнопленных оглядываем: может, кто из земляков сыщется? Расскажет потом родным, как загинули три донца – Яков, Иван и Данила… Только никого из знакомых не увидели. Но чувствуем, что сопереживает нам братва, многие головы опускают, чтобы не смотреть, как будут издеваться над нами.
Вышел унтер. С довольной ухмылкой к нам направился. Видно, похвалили его за поимку беглецов.
Данилу в этот момент очередной приступ расстройства желудка скрутил. Нет мочи стоять неподвижно. «Разрешите, – говорит, – в сортир по нужде пойти. Дизентерия у меня…»
«Хочешь опять бегать, русише швайн?!» – взвился унтер.
«По нужде мне… хоть под плетень разрешите отойти», – взмолился Данила.
Только он попытался сделать движение в сторону забора, как хряснет ему унтер каблуком с металлической пластиной по пальцам ноги.
Сержант свечкой взвился от нестерпимой боли в сломанных пальцах и прянул на унтера, хватая его за горло. Но не успел пальцев сомкнуть, как пырнули его тесаком под лопатку. Захаркал земляк кровавой пеной и повалился в грязь.
И началось!.. Пинали, гады, по нашим ногам как вздумается и с разных сторон.
Хрустнула под коленкой кость у Ивана. Покачнулся он на сломанной ноге и рухнул возле Данилы. Следом и я упал.
Боль адская. На носках и нижней части галифе кровавые пятна проступили. Стон и хрип из горла вырываются. Но чувствую, что кости целы.
Унтер орет: «Ауф штейн!»
Черноус оперся на руки, кое-как встал на здоровой ноге. Ему и ее сломали. Покатился с воем по земле, пока не пристрелили.
«Ауф штейн!» – визжит надо мной взбесившийся от крови и всевластия унтер.
Ползаю на карачках, не могу встать на ноги. «Вставай, браток! – кричат из строя. – Не то пристрелят».
Пытаюсь подняться, но унтер тут же валит меня очередным ударом. И оттого, что он не дает мне до конца подняться, удары приходятся не по ногам, а по туловищу, более тупые и погашенные.
Наконец фашист выплеснул весь запал злобы и выдохся. Отступил на несколько шагов.
Шатаясь и размазывая по лицу кровь рукавом гимнастерки, я поднялся на ноги.
«Это есть живучий скотина. Он будет корошо работат на великий рейх!» – засмеялся унтер.
Так закончился для меня фронтовой период жизни и начался еще более адский – лагерный.
– Да, отец, нахлебался ты страданий. На десять жизней хватит, – вздохнул Валентин.
– Мужчины, завтрак готов, – раздался напевный голос Оксаны Семёновны. – Яша, тебе принести или ты с нами сядешь?
– Давай попробую с вами, – не сразу отозвался Яков Васильевич. – Токо оденусь и лицо сполосну. Подсоби, сынок.
На большую, иссеченную топорными зарубками вверху и «бородатую» остатками корней внизу яблоневую плаху Валентин поставил первый чурбак. Выбрал самый большой топор и, мысленно испросив Божьего благословения, с потягом рубанул в середину крученого вишневого чурбака. Блестящее рубило на треть вошло в деревянную плоть, но не раскололо ее.
Валентин вновь взметнул топор вместе с чурбаком и, перевернув его, с силой ударил обухом о колоду. Чурбак покосился на лезвии топора, но не раскололся.