После бури

Серый человечек прокашлялся – он явно был рад не меньше самих посетителей, что дело идет к концу, – и спросил, на какое число они планируют похороны. Петер об этом еще не задумывался, но прикинув в уме, сказал первое, что пришло в голову:

– Например, в воскресенье.

Серый человечек пришел в ужас.

– Послезавтра? Это невозможно! Обычно ждут по меньшей мере…

– На следующей неделе уже не получится, начнется лосиная охота, – серьезно ответил Петер.

– И через неделю тоже нельзя, начнется хоккейный сезон, – кивнул Теему с еще более серьезным видом.

– Так что в воскресенье, – твердо сказал Петер.

Похоронщик уставился в ежедневник и выдавил:

– На воскресенье уже назначены одни похороны. Двое похорон в один день? В Бьорнстаде? У нас так не принято!

Теему весело пнул Петера в ногу и хихикнул:

– Знаешь, что мы напишем в некрологе? «От нас ушла Рамона. Пиво на небесах теперь подорожает».

Петер покосился на Теему, и вдруг на него нашло такое беспричинное веселье, какого уже давно с ним не случалось:

– Да уж. Некрологи – твой конек. Что ты там про меня написал?

– Это вообще не я был… – обиженно зашипел Теему, и Петер так громко расхохотался, что похоронщик горячо пожалел о том, что сегодня утром подошел к телефону.

Амат играл в хоккей сколько себя помнил, и знал, что каждая раздевалка – это фабрика афоризмов, к некоторым из них так привыкаешь, что не задумываешься о смысле, но в голове у него навсегда отпечатался один, который любил повторять Суне, старый тренер основной команды: «Единственный день, над которым ты властен, – это сегодня. Вчера и завтра изменить невозможно, но сегодня ты можешь все!» Амат раз за разом повторял про себя эти слова, когда горло горело, а ноги подгибались от усталости, и думал только о том, сколько осталось до дома. Сегодня – это единственное, что у нас есть.

Оттуда, сверху, было видно, что многоэтажки в Низине, где квартиры сдавались внаем, пострадали от бури меньше, чем другие части города – на склонах, спускающихся к гравийному карьеру. Еще хуже обстояло дело с Холмом, самым богатым районом в другом конце города – на горе с видом на озеро. Ветрам наплевать, есть ли у тебя деньги, они срывали крыши с огромных вилл и швыряли дорогущие газовые грили в сияющие чистотой стекла панорамных окон. Впервые за долгое время Амат увидел, что несправедливость бьет и по богатым. Всякий раз, когда его охватывало злорадство, он думал, что так, должно быть, чувствовали себя прошлым летом все остальные, когда все у него пошло к чертовой матери.

Он сбежал вниз, остановился, упершись ладонями в колени, чтобы как следует отдышаться, затем развернулся и снова с трудом побежал вверх. «Спорт всегда говорит правду, – в детстве Амат часто слышал эту фразу от взрослых мужчин. – В таблице не спрячешься». Мужики обожали сентенции: «Прессинг – это преимущество», «Оправдания – удел проигравших», «Установки важнее, чем мастерство», «Свисток в конце матча – единственное настоящее освобождение, все остальное – серая зона», «В хоккее мы узнаём победителей по тому, что они побеждают». Все эти афоризмы облегчали спортивную жизнь, даже Амату, но под конец стали невыносимы.

Год назад ему исполнилось семнадцать, все считали его многообещающим игроком, но об НХЛ никто даже не думал. «Бьорнстад» – затерянный в лесной чаще маленький клуб одного из низших дивизионов; чтобы сюда приехали агенты и скауты, необходима сенсация. Осенью про Амата кто-то услышал, в начале зимы слух пошел дальше, в январе о нем уже знали все. Он подрос на несколько сантиметров, нарастил пару килограммов мускулатуры, и вдруг все стало просто. Он мог делать на льду все что угодно, словно время для него шло медленнее, чем для других; он ощущал себя бессмертным. Три года назад, когда ему было пятнадцать, он и мечтать не мог о том, что будет играть в команде юниоров с Кевином, Беньи, Бубу и остальными. И вдруг он там, и новой недостижимой мечтой стала основная команда, но вскоре он попал прямиком туда. В хоккее все происходит быстро: замена, матч, сезон – вот и время промчалось. Зимой все закрутилось с такой скоростью, что в конце концов земля ушла у него из-под ног.

Все началось с любви – как всегда. Каждый матч он забивал голы, и мужики в супермаркете стали здороваться с ним и с мамой, трясти ему руку и говорить, что он гордость города; те, кто прежде хватался за бумажник в кармане, когда Амат проходил мимо, стали вести себя как родные. Они, понятное дело, любили пощупать его плечи и поворчать, что ему «нужно наращивать мускулы», а иногда отпускали шуточки: «раньше завхоз перед каждым матчем запасался пятью метрами ниток, но иногда даже этого не хватало – приходилось заклеивать бровь скотчем и продолжать играть дальше!» Мужикам не нравилось, что Амат уворачивался от ударов на льду, они считали его слабаком, но его любили за то, что он побеждал. Они морщили нос, когда его товарищи из Низины приходили на матч, но он все выигрывал и выигрывал. Сначала дети в Низине во время игры стали кричать «Чур, я Амат!», потом за ними стали повторять дети с Холма. И наконец, даже дети в Хеде захотели быть Аматом, хоть и тайком от родителей.

И вдруг все заговорили о НХЛ, большом спорте и миллионах. Амат старался не слушать. «Будь благодарным и скромным», – учила мама, когда поздно вечером он помогал ей убирать в ледовом дворце, но если кругом все убеждены, что ты можешь далеко пойти, под конец начинаешь верить. Потом «можешь» превращается в «станешь», а «станешь» в «должен». Ты должен далеко пойти. Надежда начинает давить, радость становится прессингом, а мужики в супермаркете не хвалят тебя, если ты забил два гола, потому что должен был забить три. Когда сезон начинался, они были рады, что Амат спас «Бьорнстад-Хоккей» и тот не опустился в таблице, но когда они лидировали всю серию матчей в новом году, этого было уже недостаточно: все стали говорить, что клуб должен подняться в таблице. За несколько месяцев мнение изменилось: если раньше все превозносили Амата за то, что он дал городу, то теперь говорили только о том, что он ему должен. Амат тренировался, не поднимая головы. Он был благодарным. И скромным.

Он выполнил все, что они просили. Он все сделал правильно. И все равно все пошло не так.

Петер и Теему покинули похоронное бюро после того, как серый человечек спросил: «Как поступим с оплатой?» Петер удивился, как бесшумно и ловко Теему исчез, едва речь зашла о деньгах. Когда Петер вышел на улицу, Теему курил, стоя возле машины.

– Подбросишь меня до дома? – спросил Петер.

Теему кивнул, глядя в асфальт:

– Конечно. Разумеется. Слушай, не мог бы ты… могу ли я… ну, я про всякие документы на «Шкуру». Счета и… всякие взрослые штуки. Ты мне поможешь? И похороны… Не мог бы ты… Ну, сам понимаешь.

Петер неуверенно кашлянул.

– Может, попросишь кого-нибудь, кто был ближе к Рамоне?

– А кто ей был ближе, черт побери?

Петер онемел, словно получил под дых. Он не сказал «нет», он вообще ничего не сказал, и они молча двинулись в сторону «Шкуры». По дороге Петер отправил сообщение Мире, что задержится еще на пару часов, и в ответ получил «ОК». Он потеребил в руках телефон еще пару минут, но ничего не добавил.

Казалось, при ведении бухгалтерии Рамона использовала специальный шифр, чтобы спрятать концы, ведущие к сундуку с сокровищами, который пираты зарыли в секретном месте, хотя в действительности ключом к шифру были невыплаченные налоги и отсутствие налоговых деклараций. Распутывая этот клубок, Петер долго сидел на телефоне и сам себе удивлялся: как приятно снова быть у руля! На мгновение ему показалось, что он опять стал спортивным директором, и он заподозрил, что Рамона умерла нарочно, чтобы его подколоть.

– Видал? Твоя фотка висит на самом видном месте, мистер Отличник! – сказал Теему, ткнув пальцем в стену, где висели старые фотографии бьорнстадских хоккеистов.