После бури

– Ты всегда думал о безопасности, – с усмешкой кивнул Петер, увидев, что Теему пристегнул Рамону ремнем.

Теему не знал, как ему реагировать, и пробормотал в ответ:

– Я просто не знал, как быть. Не везти же ее в багажнике.

Рамона сидела на переднем сиденье, вид у нее был такой, будто она в любой момент может проснуться и отругать Теему за то, что он ездит, как старая бабка. Петер зажмурился и медленно открыл глаза, казалось, он хотел протянуть руку и погладить Рамону по щеке, но удержался.

– Все в порядке, Теему, – прошептал он. – Сейчас разберемся.

Теему с детства учился не плакать на глазах у других, Петер тоже, и сегодня обоим пригодилось это умение. Петер сделал все необходимые звонки, которые делают в таких случаях нормальные взрослые люди, они осторожно переложили Рамону на заднее сиденье и не спеша поехали в сторону центра. Расписания у похоронного бюро не было, только табличка с телефонным номером на двери – в наших краях те, кто работает со смертью, работают только по запросу. Ждать пришлось несколько часов – пробраться по дорогам после бури было не так-то просто.

Все это время Петер слышал какое-то жужжание, сначала далекое, словно жужжание насекомого по ту сторону стеклянного купола, потом звук стал нарастать; Петер потер уши и прислушался. И только услышав чьи-то крики и увидев, как недалеко от машины падает дерево, он понял, что это жужжало: бензопила. Рычащая симфония то набирала силу, то затихала. Едва начало светать, едва стихла буря, лес наполнился людьми, вышедшими расчищать завалы. Много пожарных, отметил Петер, причем никто их не вызывал на работу. Бури и люди – команды заведомо неравные, но люди берут упорством.

– Я не знал, что Рамона больна, иначе бы был рядом, – вдруг осторожно сказал Теему.

Петер кивнул, не зная, что сказать в утешение.

– Рамона была стара, Теему. Никто не виноват. Она любила тебя. – Ничего лучшего не пришло ему в голову.

У Теему едва заметно дернулся кончик носа.

– Тебя тоже.

– Не так, как вас с Видаром. Вы ей были как сыновья.

Брови у Теему подпрыгнули.

– Шутишь? Ты что, не в курсе, как старуха тобой гордилась? Меня это дико бесило. Думал, ты из тех придурков с понтами, что считают себя лучше нас, потому что не бухают и все такое. Пока она… ну, ты понимаешь… не рассказала про твоего папашу. Тогда я все понял. Детство у тебя было тяжелым, но ты стал хорошим человеком. Поэтому она и гордилась.

– Это было сто лет назад, тогда жизнь была другой, и папы были… другими, – тихо сказал Петер, хотя знал, что это неправда: Теему хоть и был в два раза моложе, отец у него был не лучше, чем у Петера.

– Да ладно, что такого, скажи как есть, говнюк был порядочный, – отозвался Теему с видом человека, не встречавшего в детстве мужчин, которые не дерутся.

Петер смотрел на Теему и очередной раз удивлялся его тонким чертам лица. Человек, наводивший страх на всю округу, со стороны мог показаться юношей из интеллигентной семьи, учившимся в престижной школе-интернате. Волосы аккуратно причесаны, тело расслаблено, в глазах ничего похожего на мрачные лабиринты. Наоборот, в них играют веселые искры, как у маленького сорванца. Странная штука – способность к насилию, думал Петер, ее никак нельзя заметить, но невозможно не ощутить.

У старшего поколения хоккейных болельщиков Бьорнстада применительно к игрокам в ходу было выражение «зверь». Петер хорошо это помнил, потому что в молодости про него говорили: «Петер Андерсон? Да, талантливый парень, но нет внутреннего зверя». Петер не вступал в драку, когда на него нападали на льду, поэтому многие игроки ему не доверяли, а другие, наоборот, старались его спровоцировать, и Петер научился их различать. Многие игроки любили подраться, но, когда доходило до дела, перед каждым возникал мост, который надо было преодолеть, – от мирного человека, которым ты привык быть в обычной жизни, до зверя, которым нужно стать, чтобы ударить другого. Длина моста у каждого своя, самый короткий он у таких, как отец Петера, но какой мост у Теему? Петер никогда даже рядом не стоял с такими, как он. У Теему и моста не было, только два берега, а между ними всего один шаг. С виду его не отличишь от сотни других мужчин, но внутри он настоящий зверь.

Петер, поморщившись, потер щетину на подбородке и уклончиво ответил:

– Бывают и похуже. Теперь у меня свои дети, и я тоже чувствую, что не такой уж я хороший отец…

Теему посмотрел в окно, хотя, наверное, стоило сказать вслух то, о чем он подумал: видал я плохих отцов, тебе до них далеко. Да и Петер мог кое-что сказать Теему, например, спросить, как он себя чувствует. Но оба не находили слов, поэтому под конец начали обсуждать хоккей. Самое лучшее в спорте то, что о нем можно говорить бесконечно.

– Как тебе команда в этом сезоне? – спросил Петер, отчасти из вежливости, отчасти из любопытства; было время, когда все наперебой излагали ему свои мнения на данный счет, и теперь ему немного этого не хватало.

– Это ты у меня спрашиваешь? – усмехнулся Теему, но тотчас понял, что теперь ему известно о команде больше, чем Петеру, и даже хотел извиниться.

Петер покачал головой.

– Сам понимаешь, Теему, у нас тут вечно сплетничают. А спросишь у человека: «А ты-то откуда знаешь?» – он в ответ: «Ну, народ говорит». Теперь я не в курсе. Народ говорил не со мной, а со спортивным директором.

Теему сочувственно кивнул. С тех пор как два года назад Петер уволился, клуб так и не нанял никого на эту должность, вместо этого назначили «исполнительный комитет» в составе тренера и нескольких членов правления, что могло привести к катастрофе, но совпало с лучшим сезоном клуба за долгие годы. Петеру было трудно отделаться от мысли, что главной проблемой был он. Теему прекрасно его понимал, он знал, каково это – любить клуб, который не хочет иметь с тобой дела.

– Можно спросить… А что ты… ну, типа, чем ты занимаешься целыми днями? Без хоккея?

– Пеку хлеб.

– Х… хлеб?

Петер кивнул. Посмотрел на часы и пустынную дорогу.

– Если честно, я не особо в восторге от хлеба. Так что лучше расскажи, что ты думаешь о команде, – теперь, когда нет Рамоны, мне и спросить-то некого.

Теему смотрел на него так, будто ждал подвоха.

– Ну ладно… По-моему, команде нужны две вещи. Первое – это Амат, но, похоже, ни одна живая душа не знает, что с ним случилось. Второе – как бы это сказать… черт… ты ведь знаешь, мы почти выиграли всю серию в этом сезоне, но в последний момент сдулись. Нам нужен кто-то, кто не сдается. Как бы это сказать… понимаешь…

Теему искал нужное слово, словно папаша, который пытается не материться.

– Зверь, – подсказал Петер.

Теему расхохотался:

– Ты прямо как Рамона.

Петер покачал головой:

– Нет. Просто я старый.

Теему ухмыльнулся:

– Это я и имел в виду! Его-то нам и не хватает. Шестнадцатого номера.

Он мог не называть имени, Петер и так знал. Весь город знал.

23

Сестры

"BENJAMIN OVICH, – раздался усталый голос из хрипящего динамика. – BENJAMIN OVICH TO GATE 74”[4]. Беньи, спавшего на лавке, отчасти разбудили звуки его имени, отчасти слезы, от которых щипало разбитое лицо. Он не знал, сколько времени сейчас в Бьорнстаде, не помнил, сколько часов разницы с тем местом, где он находился сейчас, – шесть или восемь, – но подумал, что преимущество ночного пьянства и дневного сна, которые он практиковал в последнее время, в том, что ему не грозит джетлаг. Беньи сел на лавке, и тело пронзила боль.

Как-то Рамона сказала ему, что мозгами он не пользуется, сердце изранил в клочья, а ноги у него слишком упрямые и бесстрашные. Она, конечно, была права, люди в аэропорту обходили лавку со спящим Беньи стороной, но губы и нос у него кровили больше, чем кулаки. По дороге в аэропорт он попал в переделку, где ему стоило сдаться и отступить, но сдаваться он не умел, и вот результат.

4

«Бенджамин Ович, пройдите к выходу 74» (англ.).