Страница 16 из 45
– Помогите! Не бросайте меня здесь, – в приоткрывшейся дверце показалось лицо мужчины, – меня арестовали…
Не было времени раздумывать и Мирошников, схватив за рукав мужчину, потянул за собой.
– Быстро за мной!
Они бросились бежать по дороге и, свернув в проулок, скрылись за огородным плетнем. В отдалении слышались редкие выстрелы вперемешку с грубой бранью. Отбежав на приличное расстояние, беглецы свернули к реке, и только тогда Макар заметил на запястьях рук спасенного им мужчины наручники.
Необходимо было торопиться и до рассвета уйти как можно дальше. Наверняка чекисты пустят по их следам собак, потому пробираясь вдоль обрывистого берега, часто заходили в воду и брели по отмели. Судя по ранее изученной карте, недалеко должна быть небольшая деревня, вот туда и направился Макар, чтобы помочь своему напарнику освободиться от наручников. Познакомившись поверхностно, они обменялись именами и решили, что для основательной беседы время неподходящее и отложили разговор. Августовскими ночами возле реки было настолько прохладно, что рубашки с пиджаками не спасали. Согревались быстрой ходьбой и таким образом подсушивали промокшую одежду. Забрезжил рассвет и сквозь пелену плотного тумана, стелившегося вдоль реки, заметили несколько домов. Это была та самая деревенька, отмеченная на карте. Теперь главное, найти инструмент и избавиться от наручников и еще не попасться на глаза какому-нибудь местному активисту, который увидев незнакомых людей, сразу же поднимет шум.
Присев в кустах, стали ждать, когда из дома кто-нибудь выйдет. Примерно через час на их счастье, на крыльце появился сухощавый мужичок средних лет с ведром в руке. Он направился в стайку, видимо кормить скотину. Дождавшись, когда хозяин скроется за дверью, Макар последовал за ним и, видимо договорившись, махнул рукой Михаилу, чтобы он шел в стайку. Хозяин вышел и принес из дома разный инструмент и Макар, приспособившись на деревянной чурке, сбил наручники. Мужчина оказался добродушным и вполне понятливым, когда услышал историю о внезапном аресте и, посочувствовав, сходил в избу и вернулся с половинкой каравая хлеба да крынкой молока. Подкрепившись, беглецы поблагодарили хозяина за помощь и, попрощавшись, спустились к реке, чтобы продолжить свой нелегкий путь, а лежал он на юг к районному центру Кривошеино. Затем предстояло добраться до села Богородское и, переправившись через Обь, идти вверх по реке в сторону села Топильники. Эти места были знакомы Макару еще со времен Гражданской войны и крестьянского сопротивления соввласти.
Чтобы довериться новому знакомому и вести его к утесу и пещере, где Мирошников неоднократно прятался от совдепов, он решил вернуться к незаконченному разговору.
– Михаил, мы далеко уже отошли от Колпашево и, похоже, наши дорожки скоро разойдутся. Мы оба оказались в затруднительном положении. Скажу тебе откровенно, я не могу довериться незнакомому человеку. Ты просил помочь бежать, я помог, а в остальном, каждый сам по себе.
– Матвей, кланяюсь тебе за помощь и не настаиваю, коль дороги у нас с тобой разные, значит, не судьба. Не растолковывай мне шибко, я и так все понимаю, ты человек безбоязненный, твердый. Я видел, как ты бежал от чекистов, наверняка гранатой не одного гада уложил. Я не могу сейчас сделать тоже самое, у меня нет оружия, да и не обучен я этому делу, но скажу, как на духу: Советскую власть я ненавижу. И поверь, будь у меня хотя бы маленькая возможность, за все коммунистам отомщу. Жаль, конечно, рано или поздно все равно попадусь им в лапы. Но хотелось, чтобы мечты мои сбылись…
– Интересно, и о чем же ты мечтал?
– Пока в лагере мучился, привыкал всем нутром ненавидеть Советскую власть, напакостившую моей семье. Никогда не прощу коммунистам смерти своих родных.
– Что с ними стало?
– Двое моих детишек остались мертвыми в поле, когда их с матерью после раскулачивания гнали зимой в Шегарку. Дети замерзали от холода, их везли с матерями на последних санях. Люди совсем ослабли от голода, от болезней. Засыпали и умирали прямо в поле. Молодые комсюки19 не разрешали везти трупы дальше и сбрасывали их с саней в поле. До сих пор, как представлю, что тела моих ребятишек разорвали волки, не по себе становится. Не по-людски все это, только сатана мог такое выдумать.
– А жена, жива осталась?
– Померла немного позже, хворь одолела, а меня, как врага Советской власти, осудили и отправили в лагерь. Мне об их смерти земляки рассказали, когда я с ними в лагере встретился. Ох и насмотрелся я на эту сволочную власть в тюрьме и как следователи издевались: били, кости выворачивали, заставляли подписывать протоколы дознания… Эх, а в лагере: голодно, холодно, охранники лютуют, заставляют весь день работать за похлебку да мизерную пайку. Не знаю, откуда только силы брались, чтобы выдержать. Знаешь, о чем я постоянно думаю, мы вот терпели их издевательства, смотрели, как другие умирают, как убивали их, а все надеялись, что с нами такого не будет. Уведут кого-нибудь и с концами, а мы понимали, что на расстрел ушел. Сидишь в камере и тайком крестишься, что на этот раз меня смерть обошла… Матвей, ведь невиновных людей судили, а мы верили, что разберется власть и отпустит нас, но не тут-то было.
– Кто же вам виноват, что верили красным вандалам и надеялись на снисхождение? За двадцать лет разве не научились думать головой, все продолжаете слушать бредни и верите обещаниям коммунистов.
– Выходит, сами дурачье и виноваты, коль покорно несли свои головы на плаху, – тяжело вздохнул Михаил Берестов, – Матвей, ты вот спокойно рассуждаешь обо всем, мол, верили, терпели. А жизнь то у человека одна. Разве тебе не хочется жить, наверняка в лагере побывал, да хлебнувши горя, за соломинку цеплялся.
– Да, здесь ты прав, перенес я немало горя: большевики лишили меня дорогого, согнали с родного места, свободу отняли, жену и сынишку в Алтайской ЧК сгубили, да и сам я чудом избежал расстрела, назвавшись чужим именем. Не спорю, жить хочется, но отдать ее за здорово были своим врагам…
– А ты никогда не задумывался, – перебил его Берестов, – что за два десятка лет смысл этой борьбы с каждым годом начинает теряться, когда наблюдаешь за красной махиной, как она топчет весь народ, духа и сил для сопротивления не остается. Нас морят, уничтожают, потому что мы не приняли Советскую власть. Если нам так хочется выжить, так может, стоит призадуматься и смириться: найти работу, обзавестись новой семьей. Может, лучше уехать за границу. А, Матвей, что ты на это скажешь?
– Все поступки человека заложены в его характере, и только зрелые люди способны непредвзято оценивать свои действия. Можно, конечно, смириться и стать частью этого покорного власти общества, но это значит – принять рабство. Где бы ты ни оказался, в какой другой части мира, но ты все равно останешься таким, каким сотворила тебя природа: либо рабом, либо непокорным и свободным. А для этого стоит бороться и даже отдать свою жизнь. Но когда тебя окружает основная масса людей, требующих рабского подчинения кучке семитов, захвативших власть в стране, для такого человека, как я, вопрос стоит ребром – ни за что! И отдавать свою жизнь, данную мне Господом, за подачки советов, я не намерен.
– Но как совладать с этакой красной махиной, которая поставила под ружье миллионы своих граждан? Матвей, я не против борьбы с христопродавцами, но как ты себе это представляешь?
– Я?! Ты спрашиваешь у человека, борющегося с семнадцатого года с красной чумой? Только борьба и мщение, иною свою жизнь я не представляю. У нас есть для этого средства и люди, но из года в год наш круг редеет, коммунисты планомерно проводят чистку народа. И, пожалуй, я соглашусь с тобой, что горстка храбрецов не может вести открытую, эффективную борьбу с обезумевшим стадом.
– Значит, я правильно тебя понимаю, нужно переходить на тайную борьбу.
–Вот об этом я тебе и говорю, что уже двадцать лет не перестаю бороться с этой властью. А ты лично, как бы хотел мстить коммунистам за смерть своих родных?
19
Комсюки – комсомольцы-активисты.