Страница 3 из 5
А «Заглохший пруд» Левитана? Смотришь эту печальную картину, но печаль твоя светла, очень хочется самому оказаться на бережку этого умирающего пруда, посидеть в уединении, подумать…
А взять, например, пресловутый «Чёрный квадрат», то, как выразился мой давний друг Витя Хлебосолов, смотришь на него и хочется пойти и выпить, даже в лоскуты надраться.
Лера засмеялась.
– Впрочем, признаю, я дилетант, и наверно, все мои рассуждения ничего кроме смеха вызвать не могут.
– Отнюдь нет, – поспешно возразила Лера. – Меня рассмешило высказывание вашего друга по поводу «Чёрного квадрата» – надраться в лоскуты. Ха-ха-ха! – отсмеявшись, она спросила: – А как вы относитесь к Дали?
– Честно говоря, не составил себе определённого мнения. Но скорее нет, чем да.
– А я в последнее время очень увлеклась им. У него, если так можно сказать, подсознательная живопись, причём преобладает в ней именно тёмная сторона нашего подсознания. Но она нам также близка, как и светлая, хотя мы не всегда в этом признаёмся даже сами себе. Дали, на мой скромный взгляд, как никто другой умеет показать страшное с неожиданной стороны. Именно так, как это и происходит в нашем подсознании.
Лера говорила с воодушевлением, чувствовалось, что она оседлала любимого конька.
– Вспомните наши сны, – продолжала она, обретя в лице Коптева внимательного слушателя, – как в них порой нелепо, фантасмагорично сочетаются разные не сочетаемые, казалось бы, события. Может, этот своеобразный язык снов более естественен для глубинной сущности человека? – спросила она, но не Коптева, а скорее саму себя. И сама же ответила: – Лично меня не устраивает объяснение, что какая-то часть нашего мозга во сне почему-то не заторможена и поэтому, дескать, возникают хаотические видения. По-моему сны, это некий канал в наше подсознание, канал в другой мир. Как и живопись Дали. Вообще у снов разные функции. Это и как бы подсознательное восприятие действительности, и связь с судьбой, и может быть передача информации в другой мир…
Лера перевела дух, отхлебнула давно уже остывший чай.
– Кончено, вы можете подумать, что я чокнутая. Как хотите, но мои размышления о снах меня больше устраивают, чем какие-то хилые научные объяснения на это счёт, которые, по сути, так ничего и не объясняют.
Коптев слушал рассуждения девушки с неподдельным интересом, не прерывая её горячий монолог и по ходу его вспомнил об одном странном сне, точнее даже серии снов, объяснить происхождение которых никакими разумными доводами было невозможно. О них он решил рассказать Лере позже, а пока дать ей возможность досыта выговориться. А ей, кажется, этого очень хотелось.
Девушка между тем продолжала.
– Знаете, я иной раз, когда сажусь за мольберт, сама точно не представляю, что хочу написать. Объяснить даже не могу, пишу как бы по наитию, и вдруг узнаю каких-то давно забытых людей, которых видела когда-то. Или пишу незнакомого человека, а потом вдруг неожиданно встречаю его на улице, в автобусе. И совсем не обязательно, что этот человек начнёт играть какую-то роль в моей жизни, как-то менять её, нет. Просто сам факт удивляет, я написала портрет незнакомца, а он – вот он в реальной жизни!
Знаете, я как-то написала картину с деревом жизни. Около дерева лежит лев… Между прочим, в легенде именно лев, а не кот учёный, как у Пушкина… Да, так вот, пишу льва с роскошной гривой и к своему удивлению замечаю, что вместо головы льва у меня почему-то выходит голова… Эйнштейна! Такой получился немножечко лев, немножечко Эйнштейн с туловищем льва и хвостом с кисточкой… Мне это показалось нелепым и кощунственными, я стёрла картину. А потом вдруг обнаружила у себя в рабочем альбоме этот рисунок! И никак не могла вспомнить, когда я его нарисовала? Хотите посмотреть, у меня альбом всегда с собой?
Перешли в комнату, оставив немытую посуду на кухонном столе. Лера достала со дна своей большой спортивной сумки альбом, уселась на диван, пригласив Коптева присесть рядом.
Рисунок Эйнштейна с головой льва был шикарно выполнен. Но производил почему-то жуткое впечатление. Потом они смотрели другие рисунки и наброски, в одном из которых Коптев узнал себя. У него было страдающее лицо и распухшая от флюса щека. Было здорово похоже. И не обидно. Ну, был он такой, да, но теперь всё прошло, флюса больше нет.
В альбоме было много всяко-разного, смотрели, обсуждали. Спорили. И как-то так вышло, что очень тесно прижались друг к другу, как-то само собой получилось, что они обнялись, стали целоваться, да так страстно и неумело, будто подростки.
Коптев крепко обнял её, она простонала в сладостной истоме, что не нужно, не надо… Но всё теснее и теснее прижималась к нему свои молодым горячим телом.
Альбом сполз с её колен на пол, но о нём никто и не вспомнил…
Потом, спустившись на грешную землю, Коптев попытался понять, как это всё так вдруг и так просто произошло? Ещё какой-то час назад он ничего подобного даже в мыслях не держал. Он точно вернулся в студенческие годы, когда вот так же запросто они озоровали со своими сокурсницами, порой даже едва познакомившись.
А ещё, помнится, неподалёку от их студенческого общежития, где жили иногородние ребята и девчата, находилось женское общежитие от какой-то фабрики. Коптев со своим закадычным другом Витькой Хлебосоловым торчали там денно и нощно.
Общежитие это прозвали «Чудильник». Ох, и почудили же там ненасытные студенты! Один раз на пару с Витькой Коптев подцепил «французский насморк», будь он неладен. Это прискорбное событие отрезвило друзей и положило конец набегам в «Чудильник».
Да сколько всего было в те вихрем пронёсшиеся годы! И вот теперь он словно вновь вернулся студенческие времена…
– Ты о чём задумался? – перебила его мысли лежавшая рядом Лера.
– Да ни о чём, собственно, – не сразу отозвался Коптев.
– Не правда. Ты думал о чём-то весёлом, у тебя на губах играла улыбочка.
Как она смогла его лицо разглядеть в темноте, удивился Коптев. Ведь, кажется, спала, во всяком случае, лежала с закрытыми глазами. Впрочем, луна нет-нет, да и выглядывала из-за туч.
– Думал о твоих словах, что сны это некий канал в другой мир, – быстро нашёлся Коптев. Не рассказывать же ей повесть о «Чудильнике»!
– Ты не согласен?
– Напротив, очень даже согласен. Вот послушай…
И он принялся рассказывать припасённую к случаю историю, хотя вспоминать её было нелегко.
Был у него брат, старший, человек умный, начитанный, окончивший философский факультет МГУ. В «лихие» девяностые никому философы не требовались. Их и прежде-то не жаловали, если они, конечно, не были апологетами так называемой марксистско-ленинской философии, всю нищету которой понимал даже мало-мальски думающий человек. Словом, работы не было, он брался за любую, чтобы прокормить себя и жену. Жена полунищенское существование вынести не смогла и бросила несчастного философа.
Артём стал пить, чтобы унять боль-тоску, охватившую после расставания с любимой женщиной. Сначала чуть-чуть, чтобы взбодриться, а потом… Ну как это обычно бывает? Перед младшим братом и матерью хорохорился, говорил, что у него всё хорошо, а вскоре будет ещё лучше. Да только всё слова эти так словами и остались. Запил он крепко, допивался порой до чёртиков, лежал не раз в ПНД. И однажды во время очередного запоя, шагнул из окна…
– Вот такая история произошла с моим несчастным братом, – Коптев вздохнул, помолчал немного. – Но это, как говорится, только присказка. Вскоре после похорон Артёма моя мать, царствие ей небесное, увидела его во сне. Будто приходит она в какое-то учреждение и спрашивает у кого-то в окошке: а Коптев Артём у вас? – Здесь, отвечают. Он там, в саду. Мать идёт в сад, сад пышный такой, цветущий, и видит Артёма. Он гуляет с каким-то человеком, одетом во всё белое, который держит его за руку, словно помогает ему идти. Мать говорит: извини, я так долго тебя искала и ничего с собой не принесла. – А мне ничего не нужно, отвечает Артём, у нас тут всё есть… Ты слушаешь, или спишь? – скосил глаза в сторону Леры Коптев