Страница 3 из 10
— Так! Клянчили у иностранцев всякую дрянь?
— Почему вы так думаете?
— А это что? — вытаскивает у Вити из кармана ту самую пленку и жвачку.
— Подарок.
— Подарок! И не стыдно вам? Говорите, в какой школе учитесь, фамилии ваши. Не отпустим, пока не скажете!
Пришлось сказать.
Вышли мы из гостиницы, я говорю:
— Теперь в школу сообщат! Собрание устроят, будут нас разбирать!
— Ну и что? — Витя говорит. — Скажем, как было все, и все!
— Да, — говорю, — твой оптимизм меня просто бесит!
— Ничего! — Витя говорит. — Он всех бесит!
Я захохотал. Называется, успокоил! Сказал, что оптимизм его всех бесит, поэтому мне особенно нечего переживать.
Ну, спокойствие у него замечательное, надо отметить.
Идем по улице, и я хоть и устал, но вспоминаю — смеюсь.
— Колоссально! — Витя вдруг закричал. — В этом же доме наш Тимошкин живет! Представляешь, как обрадуется он, когда придем! Хороший парень же — Тимошкин!
— Хороший.
Действительно, как забыть мы могли — Тимошкин же, свой человек. Чаю горячего попьем у него, отдохнем!
Тимошкин!.. Замечательный тип. Недавно ежика в класс принес.
Помчались мы радостно к нему на лестницу, сели в лифт.
Звоним Тимошкину. Открывает! Красота!
— Ах, это вы, — говорит, — заходите. Давайте пока сюда.
Вводит нас в кухню, открывает холодильник и вынимает из него кусок мяса!
Вот это друг!
— Спасибо, — вежливо говорю. — Мы уже ели.
— А это не вам.
Положил мясо в железную миску, внес в комнату.
Смотрим, там тигренок на диване лежит!
Соскочил с ходу с дивана, бросился к тарелке, стал есть.
— Хор-роший! — Тимошкин говорит. — Представляете, только сырое ест.
…Представляем!
Тут еще птичка какая-то летает, с желтой грудкой.
Тимошкин говорит:
— Это синица. Скоро яйцо должна снести, надо срочно гнездо ей делать.
На телевизоре неподвижно ворон сидел, я подумал сначала, что чучело. Вдруг срывается с телевизора, крылом сбивает с меня фуражку, фуражка падает на пол.
— …Что он у тебя, — говорю, — ненормальный?!
— Почему ненормальный? — Тимошкин говорит. — Просто не любит он, когда в комнату в шапках входят!
Тут тигренку вдруг показалось почему-то, что я с хозяином его резко говорю, обернулся. Даже мясо свое забыл — зарычал!
— Так! — говорю. — Уже и зверей своих натренировал!
— Ничего не тренировал! — Тимошкин говорит. — Просто он любит меня, и все!
— Хорошо — удава у тебя нет.
— Есть. Только маленький еще. Через год заходи. — Радушно так говорит. — Вот такой будет, через всю комнату!
Нагнулся я, чтобы фуражку с пола поднять, гляжу — и нет ее! Гляжу, она в прихожую уже ползет.
Догнал ее Тимошкин, поднял.
— Это ежик, — говорит. — В гнездо себе понес. Хитрющий!
Только фуражку я надел, сразу ворон опять ее сбил. Вскочил я, от возмущения, тут тигренок обернулся опять, зарычал.
— Вообще, — Тимошкин любовно говорит, — они у меня дружно живут между собой.
— Понятно, — говорю. — Между собой дружно живут и только на гостей дружно набрасываются.
— Почему же набрасываются? Кто нормально себя ведет — не набрасываются.
Тут Витька говорит:
— Тимоха, да ты что? Мы же друзья были — ты забыл? Помнишь, как парты все с тобой чесноком натерли, контрольную даже отменить пришлось! Помнишь? Так друг ты или нет?
— Я-то друг, — говорит. — К тем, кто понимает меня!
Ну, тут, как говорят, больше добавлять уже нечего.
Взял я фуражку свою с пола, нахлобучил ее, и мы пошли.
Витя снова вдруг почему-то развеселился. Не успеваешь заметить, откуда он силы берет.
— Эх, — смеется, — ты! Чуть еж фуражку у тебя не украл! Эх ты, шляпа! — Шлепнул меня ладонью по фуражке. Вдруг, слышу, что-то хрустнуло у меня в голове!
Витька остановился, побледнел. Я тоже.
Потом Витя совсем уж белеть начал.
— Ты не волнуйся, — говорит, — все нормально. Только у тебя, по-моему, мозг течет!
Мазнул я рукой по щеке, к глазам поднес — что-то липкое!
Снял с ходу фуражку, гляжу: какая-то в ней масса и скорлупки. Голову быстро потрогал — вроде целая!
Ну, хорошо!
— А! — Витька захохотал. — Это синичка тебе в фуражку яйцо снесла! Ха-ха-ха!
— Ладно, — говорю, — спокойно! У некоторых, — говорю, — даже и фуражки нет, некуда даже яйцо снести бедной птице!
Но Витька — что в нем хорошо, то хорошо — и не обиделся даже, только говорит:
— Ну и что? Фуражки нет, шарфом голову повязал — нормально!
— Действительно, — говорю, — зато хоть разные ястребы с головы ее не срывают.
Обиделся на Тимошкина, честно говоря.
Все-таки звери зверьми, а люди-то людьми!
Идем уже молча. Вдруг снег начал идти!
— Да! — Витька говорит. — Зима уже наступила, пока мы с тобой шляемся!
И вдруг мысль пришла: раз уж так плохо все, может, к Толику надо зайти?
Может, из плохого выйдет что-то хорошее, из-за блужданий этих. Зайду к нему, снова подружимся?
До пятого класса, помню, дружили мы с ним — не разлей водой! Хоть и в разных школах. Потом, помню, он в кружок «Умелые руки» поступил. И выявился у него колоссальный талант к разным изделиям, миниатюрам. Сначала еще можно было что-то различить, а потом все меньше стал делать, все мельче.
Придешь, бывало, показывает:
— Вот волос.
Приглядишься — что-то мелькнет в солнечных лучах.
— А-а-а… вижу!
— Хочу в нем тоннель продолбить, а по тоннелю поезда пустить.
— Ты что? Это невозможно!
— Возможно! — говорит. — Для человека ничего невозможного нет!
Потом на месяц пропал.
— Ну, что, — заходишь к нему, — как поезд?
— Нормально, — говорит. — Хочу теперь пассажиров в него посадить.
И тут уже все только в микроскоп можно разглядеть, и то с трудом!
Из кружка «Умелые руки» ушел, перешел в городское общество миниатюристов — довольно много их в городе оказалось.
Зашел я однажды туда — уже он со взрослыми, все его с почтением: «Анатолий Иваныч!..»
И там пробился, стал меньше всех изделия делать. Стали произведения его в Индию посылать, в Париж — во всем мире такие люди оказались. А к остальному он зато как-то остыл. Неинтересно ему стало все, что простым глазом можно увидеть. Я, видимо, тоже стал для него слишком велик.
Придешь к нему, он глаза от лупы не отрывает.
— Ну, что, — показывает. — Хороша вещь?
А ничего и не видно.
— Да, — говорю, — неслабо.
Так и прошла наша дружба. Изделия его все уменьшались, а виделись мы все реже, тем более — он в другую школу ходил.
«Может, — думаю, — все прошло? Может, снова он в мир зримых величин вернулся?»
— Постой-ка! — Вите говорю. — Тут у меня, кажется, друг живет!
Поднялся с замиранием сердца, звоню.
Открывается медленно дверь… Он!
Но нет, видимо, изделия еще меньше делает. Смотрит на нас, моргает, никак фокус глазной перестроить не может.
Никак, видимо, не может понять: что это за великаны к нему пришли?
Перестраивался минут пять, потом узнал.
— А… это ты!
Стоит, смотрит.
— Да, — говорит, — как-то уже иначе я тебя представлял!
— Ну, извини, — говорю.
— Вас двое, что ли?
Вошли, стали снег стряхивать. Толик говорит изумленно:
— Неужели снег уже? Не может быть! Что значит «не может быть»? Что мы, притворяемся, что ли?
Вошли в комнату, он снова стал на меня глядеть.
— Неужели, — говорит, — у тебя такие длинные уже волосы?
Говорю:
— А по-твоему, какие же?
Сел он за стол, в микроскоп уставился. Потом из крохотной шкатулочки достал какой-то невидимый инструмент, стал под микроскопом что-то им делать.
Потом вспомнил про нас, от микроскопа отстранился, спрашивает:
— Ну как? — и на стол показывает. Витька посмотрел и простодушно говорит:
— Что — как? Ничего ведь и нет!
Вздрогнул я. Я знаю уж: для Толика это самая страшная обида!
Толик окаменел лицом, в угол сел и молчит.