Пляска в степи

Ветер усиливался, и богине пришлось остановиться, вскинуть к лицу руки. Длинные черные волосы развивались у нее за спиной подобно плащу. Громко каркал круживший над мостом черный ворон богини. Тоскливо выл на противоположном берегу одинокий волк.

Воевода никак не мог взять в толк, что приключилось. Он разумел лишь одно: что-то заставило Морену остановиться и разжать ладонь, отпустить его. Могущественная, неведомая сила.

Он медленно пятился к поручням Калинова моста, не смея отвести от богини взгляда. Он вздрогнул, когда Морена тонко вскрикнула и прижала к груди обе руки. Два небольших шага отделяли Крута от берега, когда богиня обернулась к нему, и он увидел ее черные-черные глаза. Алые губы были прокушены, и по подбородку медленно стекала капля такой же алой крови. А после воевода увидел ожог на ее тонких, хрупких запястьях. Такой, словно кто-то схватил их раскаленными ладонями и долго сжимал, опаляя нежную кожу. Лицо Морены искажала мука, и воевода едва не шагнул к ней, чая утешить. Видя ее терзания, Крут разом позабыл, что мыслил сбежать.

— Нет! — Морена вскинула обожженные руки в оберегающем жесте, ладонями к нему. — Уходи, воевода. Уходи прочь! Ты мне не нужен.

Богиня будто бы толкнула Крута в грудь: он почувствовал удар, пошатнулся и провалился в темную пропасть, в нескончаемый вихрь из образов, мелькавших перед глазами. Он не запомнил ни один из них, сколько ни силился. Он все падал и падал, беззвучно крича, пока не открыл глаза, жадно втягивая воздух.

Воевода Крут увидел лицо знахарки, склонившейся над ним. Уставшее, изнеможенное лицо в тусклом свете лучин. Плясали по нему черные тени — такие же темные, как волосы Морены. Двумя яркими искрами выделялись глаза: льдистые, светлые. На груди женщины привычно поблескивал тяжелый торквес. Воеводе помстилось, что украшение отливает красным, словно сильно накалено. Он моргнул, и видение рассеялось.

Знахарка утерла со лба испарину и тяжело опустилась на лавку напротив. Крут, хоть и видел Зиму Ингваровну лишь пару раз, все же приметил, что у нее в волосах заметно прибавилось седины.

— Ну, здравствуй, воевода, — знахарка, прислонившись затылком к деревянному срубу, улыбнулась ему.

— Как… — Крут хотел заговорить, но из горла вырвался лишь сухой хрип. — Как…я…

— Да обожди ты, — госпожа Зима поднялась с лавки и поднесла ему ковш с теплой водой. — Экой нетерпеливый. Попей сперва!

Воевода послушно сделал несколько глотков, отозвавшихся болью в горле. Словно что-то разодрало его изнутри.

— Заживет через седмицу, — сказала проницательная знахарка. — Пришлось тебя помучить, уж не взыщи.

— Как я тут… — со второй попытки получилось лучше, и воевода почти сумел задать вопрос.

Почувствовав усталость, он откинулся обратно на лавку и заскользил взглядом по сторонам. Выходило, что лежал он в горнице князя, а вот его самого было нигде не видать.

— Где князь? — Крут приподнял голову, чтобы посмотреть на знахарку.

— В клети с кметями. Отдал тебе горницу, чтоб никто не мешал ворожбе.

Госпожа Зима говорила столь обыденно, столь спокойно, и воевода сперва опешил. Ворожеи хоть и почитались всяко, но в народе их побаивались, относились с опаской. Потому и селились они, подобно кузнецам, на отшибе, подальше от прочих изб. Потому и редко когда признавались открыто в своем даре.

— Что смотришь так? — весело спросила знахарка. — Мыслишь, богиню Смерти можно одолеть травами да мазями?

Она покачала головой, словно мать, которая удивляется несмышлености малого ребенка, и подошла к двери.

— Нужно князя твоего разбудить. Велел сказать ему, как только ты очнешься, — сказала она и вышла из горницы прежде, чем воевода нашелся с ответом.

По правде, он и не нашелся бы. В голове стоял густой туман, бревенчатый высокий потолок время от времени плыл перед глазами. Крут чувствовал слабость, которой допрежь не помнил. Приходилось прикладывать усилия, чтобы просто пошевелить рукой, чтобы повернуть в сторону голову! Не зря знахарка глядела на него как на дитя. Он им и был нынче! Слабый и ни на что не годный.

Когда в горницу следом за Зимой Ингваровной вошел его князь, воевода сжал края лавки ладонями и попытался приподняться, хотя бы сесть, чтоб не лежать пред князем размазанной квашней!

Куда там! Все пустое! Разом на него зашикала знахарка, да подвели ослабшие руки, и он без сил опустился обратно. Сумел он приподняться, самое большое, на полпальца.

Ярослав Мстиславич махнул рукой. Знахарка и впрямь подняла его прямо с лавки в клети, разбудив среди ночи. Токмо и успел, что рубаху поверх порток набросить.

— Лежи, воевода! — велел князь.

Он стремительно пересек горницу и подошел к нему, опустился на край лавки, с беспокойством заглянул в глаза.

— Мстиславич… — начал Крут, но голос вновь подвел его, и он закашлялся.

Ковш с водой на сей раз подал ему сам князь.

— Он окрепнет? — спросил Ярослав у госпожи Зимы, пока воевода медленно пил.

— А то куда ему деться, — фыркнула знахарка. — Коли открыл глаза, стало быть, окрепнет.

— Мстиславич, сказать хочу… — хоть и туманились его мысли, а все же помнил воевода о самом главном. Что не поспел сказать тогда, а нынче может быть уж поздно. — Сколько я здесь? — спросил он, похолодев.

Коли провалялся он нынче больше пары дней…

— С седмицу уже, — отозвалась Зима Ингваровна. — Отравили тебя.

— Что сказать хочешь? — спросил князь, наблюдая, как от и без того белого лица воеводы еще пуще отлила кровь. — Про оберег ништо? — проницательно усмехнулся он.

— Ведаешь уже? Отрок разболтал…

Ярослав свел на переносице брови, нахмурившись. Закатал повыше рукава рубахи, как делал всегда, когда размышлял о чем-то. Потер старый, витой шрам на предплечье.

— Отрок оказался мудрее тебя, воевода, — князь заговорил тихо, тщательно подбирая слова. — Но и он сказал, уж когда было поздно. А коли б ты сразу ко мне пошел…

Он разочарованно покачал головой. Воевода слушал князя, поджав губы. Сил спорить не было; он мог лишь жестами показывать, что не согласен.

— Тебя отравили, а перунов оберег пропал. Мыслю, что один человек сделал и то, и другое. Не промедлил бы ты — может, и не было бы ничего!

Лишь под конец князь не сдержался. Зазвенел его рассерженный, недовольный голос.

— Как — пропал? Он в сумке у меня запрятан.

— Да вот так, — Ярослав дернул плечом. — Что я теперь вечу покажу, воевода? — спросил он, медленно разжимая стиснутые кулаки.

— Нашто тебе вече, князь? — кое-как выговорил Крут. — И без него…

— А без него я родную кровь проливать не намерен. Первым — не намерен, — сквозь зубы процедил Ярослав. — Смолчавшего, солгавшего своему князю отрока я выдрал. А с тобой что мне делать велишь, дядька Крут?..

***

Воевода поправлялся хоть и медленно, но верно. Сперва сумел сесть на лавку, после — спустить на деревянный пол ноги. Нынче же сызнова привыкал стоять на них, не шатаясь. Ведя ладонью по стене, с превеликой осторожностью ступал по горнице. Тело слушалось плохо, неохотно. По-прежнему временами было, как чужое.

Знахарка говорила ему, что так и надо. Мол, а как ты хотел, воевода? Запросто так от Морены вернуться, сразу же на коня взлететь да взять в руку меч?

Крут бурчал, что да, так и хотел. Женщина лишь тихо смеялась в ответ. Смех у нее был, как у молодой девчонки, и порой воевода забывал о водимой жене, с которой прожил полжизни, которая терпеливо дожидалась его из каждого похода. Ругал себя потом нещадно!

— Ты не из этих мест, госпожа, — сказал как-то воевода.

— Не из этих, — кивнула знахарка, усмехнувшись. И больше не сказала ничего.

Князь с ним особо не говорил, хоть и справлялся о здоровье каждый день. Ему уже рассказали и Зима Ингваровна, и несдержанный на язык отрок Горазд, что Ярослав Мстиславич крепко переживал о нем, пока валялся он в беспамятстве на лавке.

«Верно, злится нынче куда крепче», — хмыкал Крут всякий раз.

Может, и впрямь он был виноват, старый дурак. Пошто тянул, пошто выжидал. Вон оно как все обернулось! И прав был Мстиславич, нужно ему вече, чтоб против брата пойти, нужно спросить людей. Теперь же, когда украли перунов оберег, слово князя будет против слова Святополка. Слово против слова.