Страница 302 из 311
Стул для сухопутных поднял их всех на борт, Ота был последним, из-за своего ранга. Палуба «Мстителя» оказалась такой же совершенной и ухоженной, как любая дворцовая бальная залы, любой хайятский сад или любая гальтская палата. Стулья казались сделанными из серебряной филиграни и дыхания; оно были разбросаны по только что вычищенным доскам палубы, образуя узоры, небрежные и совершенные. Музыканты играли на тростниковом органе и арфе, маленький певчий хор сидел на такелаже; казалось сам корабль присоединился к песне. Раскачиваясь на стуле для сухопутных, Ота увидел полдюжину знакомых людей, включая Баласара Джайса с оживленным, приподнятым лицом.
Фаррер Дасин стоял вместе со своей женой Иссандрой и юной женщиной, почти девочкой, Аной. Ота разрешил слугам помочь ему подняться со стула и подошел к хозяевам. Фаррер стоял твердо, как чугунная статуя, его улыбка никогда не доходила до глаз. Веки Иссандры стали еще более красными, чем помнил Ота, но в глазах появилось удовольствие. И ее дочь…
Ана Дасин — быть может будущая императрица Хайема — напомнила Оте кролика. Громадные карие глаза и маленький рот выглядели постоянно испуганными. Она носила голубое платье, бледное, как яйцо малиновки, совершенно не подходящее к ее внешности, и ожерелье из необработанного золота, которое, напротив, ей шло. Она казалась кроткой, но было что-то такое в линии рта и развороте плеч, возможно унаследованное от матери.
Он знал о ней только то, что болтали придворные сплетники, рассказывал Баласар Джайс и сообщали официальные документы, которые полетели в ящик, как только соглашение было достигнуто. Было трудно поверить, что эта девушка несколько раз била собственного преподавателя и написала книгу об этикете, которая вызвала скандал в том сезоне. Говорили, что она ездила на лошадях с четырех лет; что она в лицо оскорбила сына посла из Эдденси и сумела настолько ясно изложить все дело, что оскорбленный мальчик вынужден был извиниться. Она выбиралась из окна по веревке, сделанной из ободранного гобелена, карабкалась на стены дворцов в Актоне, одетая как уличный мальчишка, и разбивала сердца мужчинам вдвое старше ее. Или, возможно, она этого не делала. Он слышал о ней слишком много и не знал, чему можно верить. Именно ее он приветствовал первой.
— Ана-тя, — сказал он. — Надеюсь, вы в добром здравии.
— Спасибо вам, высочайший, — ответила она настолько тихо, что Ота наполовину спросил себя, правильно ли он понял. — И вы тоже.
— Император, — сказал Фаррер Дасин на родном языке.
— Советник Дасин, — сказал Ота. — Вы были так добры, пригласив меня.
Кивок Фаррера ясно показал, что он предпочел бы этого не делать. Певцы достигли конца одной песни, слегка отдохнули, и начали следующую. Иссандра шагнула вперед, улыбнулась и положила руку на руку Оты.
— Простите моего мужа, — сказала она. — Он никогда не любил жизнь на борту. И семь лет пробыл моряком.
— Я этого не знал, — сказал Ота.
— Сражался с Эймоном, — сказал советник. — Потопил двенадцать их кораблей. Сжег их гавань в Катире.
Ота улыбнулся и кивнул. Интересно, как бы советник воспринял его историю, если бы Ота рассказал о том, как был рыбаком. Он решил не касаться этого предмета.
— Погода милостиво обошлась с нами, — сказал Ота. — Мы будем в Сарайкете до конца лета.
Судя по их лицам, он ляпнул что-то не то. Челюсть отца затвердела, его ноздри расширились. Улыбка матери потеряла острые углы, глаза стали печальными. Ана отвернулась.
— Давайте я вам покажу, высочайший, что они сделали с кухнями, — сказала Иссандра. — Это действительно замечательно.
После короткой прогулки по кораблю, Иссандра освободила его, и Ота отправился к предназначенному для него помосту. Другие гости прибывали с кораблей гальтов и утхайемцев, каждый новый гость приветствовал советника и его семью, потом подходил к Оте. Он ожидал увидеть разницу между ними: гальты, обиженные и полные с трудом контролируемой ярости, вроде Фаррера Дасина; его собственные люди — довольные перспективами, которые договор открывает перед ними. Вместо этого Ота увидел, что, пока гости приходили и уходили, пока подавали блюда, пока гальтские священники пели праздничные гимны, мнения гостей были более разнообразными и более сложными.
На церемонии открытия, разделение, однако, стало более ясным. С одной стороны платья Хайема, с другой — туники и халаты гальтов. Но очень быстро люди на палубе стали перемешиваться. Маленькие группы, часто не больше двух-трех людей, горячо говорили между собой. Натренированный взгляд Оты выхватывал пробные улыбки и почти кокетливый смех людей на грани переговоров. Вечерние свечи догорали и заменялись другими, вино, рыба, мясо и пирожные медленно прокладывали себе дорогу из очень умно устроенных кухонь к тихо колеблющейся палубе, и вот в глазах многих гальтов и утхайемцев вспыхнул блеск, который говорил о том, что они почувствовали возможность. Образовывались и распадались группы побольше, с равным представительством обеих наций. Ота чувствовал себя так, словно расшевелил грязный бассейн и увидел первые наброски новых форм, которые вода может принять.
Тем не менее, некоторые группы не менялись. Два объединения гальтов не шевелились и не допускали к себе тех, кто носил платье, а достаточно большой сгусток людей из городов Хайема сидел около дальних поручней, спиной к празднику, и их разговор почти демонстративно опирался на дворцовые позы, слишком утонченные, чтобы иностранцы могли их понять.
Женщины, отметил Ота. Люди его нации, чей гнев ясно выдавали их тела и речь, были женщинами. Он подумал об Эе, и холодная тоска коснулась его сердца. Она назовет это «торговлей матками». Для нее это соглашение будет самым ясным и почти окончательным утверждением, что для женщин в городах Хайема — в том числе для нее самой — имеет значение только одно: могут ли они рожать. Он мог слышать, как ее голос говорит это, мог видеть боль в том, как она держит подбородок. Он прошептал контраргументы, как если бы она была здесь, как если бы могла слышать его.
Это было не отрицание, но признание того, что они все знали. Женщины в Хайеме остались такими же умными, сильными и важными, как были всегда. Посредничество в свадьбах — и, да, специфическая свадьба, предназначенная для производства детей — были не большей атакой на Эю и ее поколение, чем создание городской милиции, наем наемников или любое другое, что он делал, чтобы сохранить страну.
Прозвучало высокомерно, даже для него.
Должен был быть какой-то путь, подумал он, ведущий к чести и уважению боли и потери, от которых они страдали, потеряв будущее. Он вспомнил как Киян предостерегала его: некоторые женщины — не все, но некоторые — сошли с ума от тоски, потеряв возможность рожать детей. Она рассказала истории о похищенных детях, убитых беременных женщинах и младенцах, забранных прямо из их умирающих маток.
«Желание может стать болезнью», сказала его жена. Он помнил ночь, когда она это сказала, зажженный фонарь, воздух, пахший горящим маслом и сосновыми ветками. Он помнил выражение лица дочери, услышавшей эту фразу, словно она услышала то, что всегда знала, и свой страх. Киян пыталась предупредить его о чем-то, и это имеет отношение к спинам людей, отвернувшихся от гальтов и согласованного будущего позади них. Эя знала. Ота чувствовал, что сам знает только наполовину. Фаррер Дасин, подумал он, может видеть это яснее.
— Похоже, все идет неплохо, не правда ли, высочайший?