Страница 294 из 311
Баласар сдержанно улыбнулся.
— Нет, — сказал он. — Недостаточно. Дети не должны быть такой же редкостью, как шелк и лазурит. Мало — все равно, что ничто. И зачем Эймону, Эдденси или Западным Землям присылать сюда сыновей, которые заведут детей? Они могут подождать еще несколько лет и взять все, что они хотят у нации стариков. Если Хайем и Гальт не объединятся, о нас обеих забудут. Наши земли заберут, наши города оккупируют, ты и я проведем наши последние годы, собирая дикие ягоды и воруя яйца из гнезд, потому что не будет фермеров, которые смогут вырастить хлеб.
— В точности мои мысли, — сказал Ота.
— Итак, нет запасного варианта?
— Нет, — сказал Ота. — И я прошел через ад, чтобы заставить утхайем согласиться на мое предложение. Значит голосование провалится?
— Голосование провалится, скорее всего, — сказал Баласар.
Ота наклонился вперед, закрыв лицо ладонями. Слабый едкий запах старой туши, запачкавшей его пальцы, только сделал темноту за закрытыми веками еще более глубокой.
Пять месяцев назад он сражался за форму каждой фразы предложенного им договора о союзе с Гальтом. Сотни переводчиков из знатных семей и больших торговых домов предложили комментарии и поправки, в залах и комнатах собраний его дворца в Утани шли маленькие войны, иногда сопровождавшиеся настоящей потасовкой. Он помнил брошенный стул и сломанный палец главного распорядителя дома Сианти.
Ота приехал сюда со свитой из сотен слуг, стражников и представителей всех городов Хайема, от Мати на дальнем замерзшем севере до островного города Чабури-Тан, где никогда не видели лед. Корабли влили в порт ярко раскрашенные паруса и больше флагов и приносящих удачу вымпелов, чем видел этот мир. Недели и месяцы он излагал свои аргументы каждому влиятельному человеку в этом странном текучем правительстве своего старого врага. И теперь это.
— Могу ли я спросить, почему? — сказал он, не открывая глаза.
— Гордость, — сказал Баласар. Ота услышал симпатию в мягкости его голоса. — Не имеет значения, насколько красиво ты все это говорил, но ты предложил подложить наших дочерей в кровати ваших сыновей.
— И, вместо этого, они дадут всему умереть? — сказал Ота, наконец открывая глаза и глядя на собеседника. Старый гальт не отвел взгляд. Потом он заговорил, с такими обдуманностью и рассудительностью, которые почти заставляли слушателя забыть, что говорят именно о нем.
— Ты не понимаешь глубину пропасти, в которую упали эти люди. Ты ранил каждого человека в Совете, каждого по-своему, но всех глубоко. Большинство из них опозорено с того дня, как это произошло. По их мнению, они меньше, чем люди, и только из-за Хайема. Допустим, кто-то унизил и искалечил тебя. Что бы ты почувствовал, если бы он захотел жениться на Эе?
— И никто из них не видит смысл?
— Некоторые, — сказал Баласар с каменным взглядом. — Некоторые из них думают, что твое предложение — самая лучшая надежда, которая у нас есть. Но их не хватит, чтобы выиграть голосование.
— У меня есть неделя. Как я могу убедить их? — спросил Ота.
Баласар красноречиво промолчал.
— Хорошо, — сказал Ота, и добавил: — Могу ли я предложить тебе особое крепкое вино?
— Мне кажется, нужно, — сказал Баласар. — И ты что-то такое сказал об огне в очаге.
Когда эскадра кораблей Хайема с Отой во главе встала на якорь, он не знал, какие у него будут отношения с Баласаром Джайсом. Возможно Баласар тоже испытывал чувство неловкости, но он этого никогда не показывал. С бывшим генералом было легко иметь дело — они оба испытали глубокую печаль, увидев, что их неудачное руководство верными людьми привело тех к смерти; оба занимались хрупкой дипломатией во время долгой зимы в тесном контакте с людьми, которые были их врагами осенью; оба несли вес, который пал на плечи тех, кто изменил лицо мира. Ота и Баласар обнаружили, что эти переговоры могли вести только они одни. Так они стали первыми дипломатами, потом друзьями, а сейчас дружба перешла во что-то другое, более глубокое и более печальное. Они, возможно, стали товарищами по скорби над кроватями их смертельно больных империй.
Настала ночь, через облака поднялась луна, в очаге замерцал огонь, к умершим было уголькам добавили свежий уголь и вернули их к жизни. Двое говорили и смеялись, обменивались шутками и воспоминаниями. Ота, как всегда, испытывал далекий укол вины, наслаждаясь обществом человека, который убил так много невиновных в войне против Хайема и андата. И, как всегда, попытался выбросить вину из головы. Лучше забыть о руинах Нантани, о телах дай-кво и его поэтов, о трупах собственных людей Оты, разбросанных, как сжатые серпом стебли пшеницы. Лучше забыть запах объятых огнем книг. Да, лучше, но трудно. Он знал, что никогда не забудет.
Он уже был более чем наполовину пьян, когда разговор перешел на незаконченное письмо, все еще лежавшее на столе.
— Это жалко, я полагаю, — сказал Ота, — но эта привычка, которую я завел.
— Не думаю, что это жалко, — возразил Баласар. — Ты сохранил веру в нее. В то, кем она была для тебя, и кем все еще является. Это замечательно.
— На самом деле скорее сентиментально, — сказал Ота. — Но, надеюсь, она мне это простит. Я бы хотел, чтобы она могла написать ответ. Бывали случаи, когда она мгновенно находила правильное решение, и я сомневаюсь, что когда-нибудь нашел бы его. Если бы она была здесь, она бы нашла способ выиграть голосование.
— Я его не вижу, — печально сказал Баласар.
Ота принял позу исправления, заодно пролив немного вина из пиалы.
— Она смотрела на дело с другой точки зрения, — сказал он. — Она была… она…
Что-то задвигалось в сознании Оты, пробираясь через туман. Что-то было. Он только подумал о нем, и сейчас оно опять почти ушло. Киян-кя, его любимая жена, с острым, как у лисички, лицом и особым способом улыбаться краем рта. Какая-то мысль о том, что она видела мир по-другому, а не так, как он. Говорить с ней — все равно, словно жить дважды…
— Ота? — спросил Баласар и, как Ота осознал, не в первый раз.
— Прости меня, — сказал Ота, у которого внезапно сдавило дыхание. — Баласар-тя, я думаю… ты извинишь меня? Есть кое-что, что я должен…
Ота поставил на стол пиалу с вином и пошел к двери комнаты. Коридоры апартаментов были темны, только самые низшие из слуг еще бодрствовали, чистя ковры и полируя щеколды. Глаза расширялись и руки удивленно взмахивали, когда Ота проходил мимо, но он не обращал на них внимания. Писцы и переводчики жили в отдельном доме за выложенной каменными плитами площадью. Ота прошел мимо сухого фонтана в ее центре, и только потом мысль, овладевшая им, приобрела правильную форму. Он едва удержался, чтобы не рассмеяться.
Главная переписчица спала таким мертвым сном, что Оте пришлось тряхнуть ее дважды. Ее лицо побледнело, когда в глазах появилось сознание, и она приняла позу извинения, от которой Ота отмахнулся.
— Сколько твоих лучших каллиграфов могут писать на гальтском?
— Все, высочайший, — ответила главная переписчица. — Поэтому я и привезла их.
— Сколько? Сколько мы можем использовать сейчас, ночью?
— Десять? — произнесла она так, словно это был вопрос.
— Разбуди всех. Поставь к столам. Пошли переводчика в мои апартаменты. Или двух. Да, лучше двух. И еще мастера этикета и специалиста по торговле. Сейчас. Давай! Это не может ждать до утра.