Елизавета I

Но даже оставляя в стороне такого рода спекуляции, у придворных Елизаветы, особенно не самых знатных, были все основания с надеждой смотреть на ее брак. Консорту, как только он появится в Англии, будет нужна собственная свита, а это означает сотни новых вакансий; а далее пойдут дети, и у них тоже будут пажи, грумы, иные слуги — словом, возможности открываются немалые.

Рождественские празднества, первые с момента восшествия Елизаветы на трон, сопровождались оживленными разговорами о возможном брачном союзе. Сразу после смерти Марии при дворе воцарилась необычайная тишина, развлечения приобрели сугубо приватный характер, но уже в середине декабря «перед ужином немного танцевали», и чем ближе к праздникам, тем веселее там становилось. Поговаривали, что в качестве возможных претендентов королева подумывает о Франсисе Тэлботе, сыне графа Шрусбери, и об Арунделе, недавно вернувшемся из Франции, где он возглавлял английскую делегацию на переговорах о мире. У последнего, разгуливавшего по зале приемов в новых шелках и мехах и вообще «выглядевшего весьма уверенным в себе», шансы, как считалось, были особенно велики. Он набрал серебра в долг у одного итальянского купца в Лондоне, обещая расплатиться, как только женится на королеве, и теперь буквально сорил деньгами, щедро одаривая приближенных королевы в надежде на протекцию.

Утром 14 января 1559 года, накануне коронации, в Лондоне шел негустой снег. Последние дни погода стояла скверная, дождь, перемежающийся со снегом, превращался, падая на землю, в месиво, а затем и просто в грязь, летевшую из-под колес проезжающих экипажей и конских копыт на стены домов и торговых лавок. Еще до рассвета рабочие принялись приводить улицы хоть в какой-то порядок, посыпая проезжую часть гравием и песком, чтобы королевская процессия не застряла в гигантских лужах. На протяжении всего утра к Тауэру стекались придворные, занимая положенные по рангу места; «все так и сверкали драгоценностями и золотым шитьем, даже сделалось светлее», хотя снег шел не переставая.

К двум часам в центре города собрались толпы лондонцев, оттесняемых от проезжей части деревянным ограждением, людьми в ливреях и стражей торговых гильдий. Уже несколько часов наблюдали они нескончаемый поток вестников, церемониймейстеров, сквайров, должностных лиц, церковников, судей, рыцарей и пэров. Процессия была впечатляющей — тысячи, по словам одного очевидца, лошадей в попонах, таких же ослепительных, как костюмы у всадников, — но то было только вступление: люди жаждали увидеть королеву.

И вот она появилась — словно облака рассеялись и на небе засияло солнце. Едва мелькнули вдали королевские носилки в золотой парче, сопровождаемые десятками пеших лакеев в красном с королевскими гербами на пышных ливреях и буквами ER — Елизавета Регина (королева), — как толпа разразилась восторженными криками. Ее приветствовали «молитвами, здравицами, добрыми пожеланиями». Елизавета же, «блистая золотым шитьем», тяжелым, как доспехи, «приветственно махала рукой и раздаривала улыбки тем, кто стоял вдалеке, а к тем, что поближе, обращала ласковые слова».

«Боже, храни королеву!» — кричала толпа.

«Боже, храни вас, англичан! — отвечала Елизавета звонким, сильным голосом. — От души благодарю всех вас».

Кажется, она слышала всякое обращенное к ней слово, кто бы его ни произнес, говорила Елизавета не столько со всей толпой, сколько с каждым в отдельности. Был у нее — как в свое время и у ее отца — дар заставлять человека верить, что беседует она с ним, и только с ним одним.

То был момент чистой радости, величайшей близости между повелительницей и подданными. Вот как о нем отозвался наблюдательный свидетель: «Один лишь восторг, только молитва, только душевный покой».

И так продолжалось на протяжении всего пути. Стоило процессии остановиться, как мгновенно возникал какой-то импровизированный карнавал, или песнопения, или чтение стихов, и Елизавета, понимая, что все взгляды устремлены не на исполнителей, а на нее, королеву, откликалась настолько непринужденно, словно и сама была участницей труппы. У одной церкви к ней обратился со стихами какой-то малыш, и на протяжении всего этого достаточно продолжительного чтения неуклюжих строк Елизавета не переставала ласково улыбаться. На лице ее не только «читалось пристальное внимание» — «сама мимика свидетельствовала, насколько живо воспринимает слушательница слова, затрагивающие ее душу, как и сердца людей». Ее улыбка говорила сама за себя: всякое слово будто отпечатывалось в сознании Елизаветы. В игре она принимала участие наравне с малышом, и, когда спектакль закончился, зрители разразились шумными рукоплесканиями.

Озабоченная тем, как бы ничего не пропустить, Елизавета посылала вперед людей, чтобы узнать заранее тему каждого действа, а заодно утишить приветственные клики — иначе не было слышно музыки и стихов. Она отмечала глубину и искренность всего происходящего, что свидетельствует о хорошей наследственности, мудром воспитании, триумфе Времени, когда королевство наконец вырвалось из тьмы и идолопоклонства, затмивших английский горизонт в годы царствования Марии, и обернулось к свету божественной истины. В ходе этого праздника Времени, любимого символа протестантизма, Елизавете преподнесли Библию на английском, и, к восторгу толпы, она, приняв ее, поцеловала и воскликнула, что отныне, перед тем как сделать любой шаг, будет «обращаться к этой книге».

В глазах и королевы, и ее подданных в этом праздновании Времени имелся и несколько иронический оттенок, ибо пять лет назад, когда короновалась Мария и на улицах Лондона тоже было полно народа, в одном месте взметнулось полотнище с ее любимым девизом: «Истина, дочь Времени», девизом, который она подкрепила щедрой раздачей денег. Но для протестантов истина Марии — это ложь католицизма, и теперь, должно быть, Елизавета находила немалое удовлетворение в том, что этот девиз ненавистной сестры получил новый смысл.

В дальнем конце Чипсайда городской архивариус преподнес Елизавете кошелек с монетами, и она ответила ему (и лондонцам) проникновенной речью.

«Благодарю вас, милорд и братья, — начала Елизавета, — благодарю и заверяю, что буду всем вам доброй госпожой и королевой и навсегда останусь со своим народом». Слушатели впитывали ее слова, восхищенные не только красноречием, но и «поистине королевским голосом, от одного звука которого задрожит любой враг». «Вы можете положиться на мою волю, — продолжала Елизавета, — и на мою решимость править страной, как должно. И пусть никто из вас не усомнится в том, что ради общего покоя и благополучия я не пожалею ничего, в том числе и собственной жизни. Да благословит вас Бог!»

Речь была встречена настоящим взрывом восторга, и, пока королевские носилки медленно двигались в сторону Вестминстера, толпа, казалось, забыла, что перед ней, в сущности, двадцатипятилетняя девушка довольно хрупкого сложения, с длинными, по-девичьи распущенными рыжими волосами, выбивающимися из-под королевского венца. В глазах людей Елизавета разом сделалась повелительницей.

Во время последнего действа Елизавета явилась в облике Деборы, «судии и восстановительницы дома Израилева», со скипетром в руках и в пышном королевском одеянии. Это был достойный ответ на происки Нокса и завет на будущее. Елизавета была тронута до слез. «Будьте уверены, — обратилась она к толпе, когда действо закончилось, — что я стану вам доброй королевой…» Дальнейшие ее слова потонули в приветственных возгласах. Начиналась последняя часть торжественного пути — от Темпл-Бара к Вестминстеру.

С самого начала и до конца процессия проходила под знаком триумфа — не только Елизаветы, но в каком-то смысле и ее бедной матери, которую во время торжеств тоже изображали со скипетром и диадемой, не говоря уже о королевском титуле. Это был также и триумф ее отца-гиганта, чей образ с началом нового царствования вновь возник в народной памяти.

«Вспомним старого Генриха!» — раздался голос из толпы, когда носилки с Елизаветой остановились у Чипсайда, и все заметили, что королева широко улыбнулась. Она не сомневалась, что, доживи отец до этого момента, момента торжества ребенка Анны Болейн, ребенка своих лучших надежд и самых горьких разочарований, доживи Генрих до этого момента, он испытал бы подлинную радость.