Елизавета I

Политическое чутье Елизаветы обострялось с каждым годом, чему в большой степени способствовало ее положение — при Марии она постоянно как бы ходила по острию ножа. Елизавету никогда не учили искусству управления, но чтение классиков немало открыло ей в механизме жизни античного общества, и к тому же отрезвляющим практическим (хотя и негативным) уроком стало пристальное наблюдение за двором королевы.

Мария, отмечала она, приступила к делу с величайшим усердием, однако же ее стремления подрывались окружением, видевшим в ней только слабую женщину. Замужество лишь укрепило этот взгляд, к тому же Мария выказывала принцу Филиппу величайшее почтение, едва ли на троне ему место не уступила, пусть и продолжала усердно трудиться как за рабочим столом, так и за столом заседаний Тайного совета. Таким образом, она сама отодвинула себя в тень — всего лишь королевская жена, а не самодержица; помимо всего прочего, это дурно сказывалось на ее душевном здоровье, отнимало веру в себя.

Ясно видя, что Елизавета стремительно растет как политик, Эшем тем не менее в первую очередь восхищался ее лингвистическими дарованиями и неотделимым от них ораторским искусством. Да и сама Елизавета, возвращаясь много лет спустя к этим временам, отмечала, что примерно к двадцати пяти годам свободно говорила на шести, помимо родного, языках. В общем — выдающаяся личность. Имея в виду и образованность ее, и царственный вид, один ученый, оказавшийся проездом в Хэтфилде (Эшем называет его просто Метеллом), отмечает, что «познакомиться с Елизаветой для него было важнее, чем познакомиться с Англией».

Окруженная в Хэтфилде самыми близкими людьми, Елизавета могла наслаждаться видимостью свободы. И все-таки то была лишь иллюзия: у Марии повсюду были осведомители. Гвардейцы и королевские агенты патрулировали дороги, тщательно прочесывали близлежащие деревни, следили за приезжающими и отъезжающими и докладывали обо всем увиденном и услышанном королеве. На самом деле волю Елизавета так и не обрела, ее просто перевели в более комфортабельную тюрьму, а тюремщик — Мария на протяжении всей осени держала ее под контролем.

В начале нового, 1556 года появились первые признаки очередного, на сей раз необыкновенно широкоохватного и грозного заговора, имевшего своей целью силой свергнуть Марию и заменить ее на троне Елизаветой. И вновь, сколь бы ни были подозрительны косвенные свидетельства, принцесса как бы оставалась в стороне от событий. Ее воинственные приверженцы могли на всех углах повторять с жаром, что Елизавета «добросердечная госпожа, не то что ее неблагодарная сестра», они могли поглядывать на «свою соседку в Хэтфилде» в надежде вернуть земли и получить благодарность за свои услуги. Но никто не мог бы похвастаться полученными от нее письмами изменнического содержания, никто не мог бы воспроизвести ее речей, направленных против королевы.

Опасность исходила не от самой Елизаветы, опасность таилась в постоянно растущей поддержке ее в народе. Оказавшись под владычеством, как выяснилось, бесплодной королевы, повелительницы, прибегающей к самым жестоким методам правления, подданные все больше поглядывали в сторону принцессы. Иные считали, что таких в Англии уже большинство, а судя по сумасшедшей скорости, с которой сновали курьеры между английским двором и Брюсселем, где в настоящий момент пребывали принц Филипп с отцом, над короной и впрямь сгустились грозные тучи.

Мария пришла к убеждению, что сестру следует выслать из страны, возможно, отправить в Испанию и обручить, коли королева действительно окажется бездетной, с малолетним Доном Карлосом, сыном Филиппа от первого брака. В апреле она впервые раскрыла свой замысел членам Совета, пытаясь заручиться их поддержкой и отправляя одного за другим посланцев в Брюссель, дабы добиться согласия Филиппа.

От широкой же публики этот план держался в глубоком секрете. Но действовать надо было быстро и решительно, ибо нити заговора тянулись все ближе и ближе к самой Елизавете. К июню были обнаружены и брошены в тюрьму десятки изменников, связанных с принцессой либо службой, либо родственными узами. Именем королевы в Лондон были срочно вызваны лорд-адмирал Уильям Хауард, Франсис Верней, находившийся под подозрением еще со времен вудстокского заключения Елизаветы, Кастильоне, которого уже несколько раз бросали в тюрьму, и, наконец, Кэт Эшли.

В Хэтфилд явились королевские гвардейцы и с мрачным видом потребовали, чтобы миссис Эшли сдалась добровольно. Насколько можно судить, Елизавета, хотя наверняка и возмущенная подобным вторжением и встревоженная судьбой любимой гувернантки, открытого сопротивления не оказала. К тому же обвинение, выдвинутое против Кэт, было таково, что тень могла упасть и на принцессу. В ее лондонской резиденции Сомерсет-Хаус был обнаружен целый сундук с брошюрами и иными материалами, направленными против Марии и Филиппа. Следующий шаг — обвинение самой Елизавете в хранении и, возможно, чтении этой подрывной литературы, казался столь естественным, что в день ареста Кэт весь двор буквально замер в предчувствии неизбежного.

Этот арест, записывает Мишель, «вызвал настоящий ужас», однако же то был последний удар, который Мария нанесла сестре в их затянувшемся поединке.

Ибо она и сама постепенно теряла почву под ногами, сталкиваясь с открытой враждебностью либо притворной лояльностью. Куда ни взгляни, повсюду прорастали зерна измены. В сельской местности заговорщиков поддерживали далеко не последние люди — королевские чиновники, знать, крупные землевладельцы. Придворные, некогда стоявшие на стороне королевы и даже клявшиеся жизнь положить за нее и ее дело, теперь отвернулись от нее, и даже члены Совета как будто оказывали молчаливую поддержку смутьянам. Да что там, в ближайшем окружении Марии были настоящие убийцы; говорят, собственный духовник покушался на ее жизнь. Мария избегала появления на публике, а те немногие, кто видел королеву, были совершенно потрясены ее видом — она едва ли не на десять лет постарела.

Как и прежде, Мария гневалась в основном на сестру, но тут она вынуждена была считаться с Филиппом. Как бы ни жаждала королева мести, рисковать нельзя, нельзя отталкивать принца от своей естественной преемницы на английском троне. Ибо, как теперь было молчаливо признано, Мария бесплодна. Елизавета неизбежно наследует ей, весь вопрос только в том, когда и как. Филиппу потребуется добросердечное отношение новой королевы, как и добросердечное отношение всех тех, кому явно не понравится чрезмерно суровое обращение с ней со стороны Марии и ее мужа.

Так что взамен повеления отправиться в темницу Елизавета получила от сестры весьма любезное послание (составленное, можно предположить, Филиппом), в котором выражалось «сочувствие» в связи с арестом приближенных, а в утешение к нему прилагалось кольцо стоимостью в четыреста дукатов.

Худшее, что пришлось Елизавете пережить, так это появление новых слуг, безусловно, преданных королеве Марии. Но и тут Мария спешит подсластить пилюлю, заверяя сестру, что если «она будет и впредь вести себя подобающим образом», то «сохранит благосклонность и приязнь королевы». Разумеется, ей придется примириться с новой гувернанткой, «вдовой знатного происхождения», которой она, Мария, доверяет полностью и безусловно, а за общим порядком при дворе будет присматривать «богатый и добропорядочный» господин — сэр Томас Поуп. Принцесса повиновалась, хотя сам Поуп, как в свое время Бедингфилд, «сделал все возможное, чтобы избежать этой доли» (служба Поупа в Хэтфилде оказалась непродолжительной и безоблачной; всякие красочные истории, с нею связанные, — это плод воображения антиквара XVIII века Томаса Уортона).

В ком Елизавета действительно, по всеобщему мнению, нуждалась, так это не в надсмотрщике, а в строгом муже. Мария детей иметь не может; раньше или позже Англией будут править Елизавета и ее муж — если, конечно, чего кое-кто опасался, Филипп не предпримет вооруженного вторжения и не присоединит Англию к габсбургской империи. Быть может, про запас он держал и такую возможность, но пока, во всяком случае, вел дело к тому, чтобы найти Елизавете достойного супруга, который заодно будет представлять его интересы в Англии.