Елизавета I

Начались они в феврале. Мужчин и женщин, подвергавших сомнению догматы римско-католической церкви и отрицавших авторитет папы, бросали в тюрьмы, заковывали в колодки, живьем сжигали на виду у напуганной и сочувствующей жертвам толпы. Большинство из несчастных были молоды, слишком молоды, чтобы вполне осознавать смысл учения, за приверженность которому их убивают, однако же, по словам единоверцев, многие умирали с ощущением высокого достоинства, что придавало им истинное величие. Ничто — ни медленная агония на костре, ни демонстрация обгоревших членов и угольно-почерневших лиц, ни даже жуткие пытки не могли лишить этих мучеников ореола святости. И чем ярче пылали костры, тем упорнее становился английский протестантизм.

И ни для кого не было секретом, что надежды свои протестанты связывали с Елизаветой. В брошюрах и листовках ее славили как настоящую королеву, проклиная в то же время Марию за преследования истинной веры. В стихотворной ли форме, в памфлетах ли, в очерках на политические темы на все лады склонялись имена узурпаторов — королевы Марии и ее мужа; и, напротив, высказывалась надежда на скорое возвращение Елизаветы из ее вудстокского плена. Происходили ночные сборища, на которых, совершив «еретический обряд», верующие «молились за свободу и процветание Елизаветы». Их хватали, бросали в темницы, но собрания продолжались, и, по мере того как королеве подходили сроки рожать, протестантское движение принимало все более широкие масштабы.

На улицах столицы повсюду валялись листовки, проклинающие Марию, — чаще всего ее изображали в виде женщины-монстра, кормящей грудью испанское отродье, — и торжественно призывающие на трон Елизавету.

Нарочно распространялись ложные слухи — будто Мария умерла, будто король Эдуард жив, недавно его видели в Кенте или Суррее, будто королева вовсе не беременна, или, иначе, ее начавшаяся под дурным знаком беременность разрешилась ужасным концом — появлением на свет «крота либо куска дрожащей плоти», какой и описать-то страшно.

Подобного рода литература (как и костры) подпитывала подстрекательские речи, да и не просто речи, но и прямое насилие, ибо среди протестантов были не только мученики, но и убийцы, и поджигатели. Как обычно, все вело к Елизавете. Авторство одной из наиболее распространенных и наиболее клеветнических по своему содержанию брошюр приписывалось ее итальянскому учителю Кастильоне, непримиримому противнику королевы Марии, которого однажды уже судили за какое-то преступление. По городу ходили тысячи экземпляров этой брошюры. В конце концов она попала в руки лорд-мэра, по слогу узнали итальянца, а от него нить потянулась к окружению Елизаветы и в конце концов к ней самой.

Все это и многое другое обрушилось на принцессу буквально в первые же дни после ее появления при дворе. И тогда же в городе чуть ли не раньше, чем во дворце, разнесся слух, что королева счастливо разрешилась от бремени. Ликующие толпы жгли огромные костры, по всему Лондону звонили колокола в честь рождения принца-наследника. Официальные лица — хоть никто ни королевы, ни ее якобы появившегося на свет ребенка не видел — поспешили с энтузиазмом подтвердить слух, и к полудню по улицам города прошло религиозное шествие, участники которого распевали благодарственные гимны; тогда же к берегам Фландрии отплыли суда, несущие добрую весть ко двору Карла V.

Все это было не мистификацией — или по крайней мере она не исходила из Вестминстера, — а просто слухом. Его быстро опровергли, и во дворце и в городе объявили, как обстоят дела на самом деле; радостные лица разом вытянулись. Возобновилось томительное ожидание.

Что касается Елизаветы, то общее напряжение, порожденное ложными слухами, дополнилось на следующей же неделе сильным давлением на нее извне. Члены Тайного совета, не оставлявшие ее своим вниманием, решительно настаивали на незамедлительном отъезде сестры королевы во Фландрию — как ради ее собственной, по их словам, безопасности, так и в интересах королевства. Продолжающееся пребывание в Англии, уверяли они, может лишь дать повод для новых волнений, ибо сразу после рождения ребенка протестанты, лишившись надежды на воцарение Елизаветы, несомненно, поднимут бунт.

Принц Филипп, впрочем, думал иначе. Лучше держать Елизавету под рукой — на тот случай, если королева умрет родами либо ребенок родится мертвым или дефективным. К тому же так или иначе пользы от нее здесь будет больше. Елизавета вместе с многочисленной дворцовой и городской стражей может стать чем-то вроде щита, прикрывающего королевскую семью от бунтовщиков.

Эта позиция возобладала, однако же дальнейшие перспективы Елизаветы оставались неопределенными. Разумеется, она была счастлива избавлению из плена (как, между прочим, и ее тюремщик Бедингфилд — для него оно стало «самым радостным событием всей жизни»), но даже задумываться боялась, что за ним может стоять. Быть может, ее возвратили во дворец, просто чтобы держать подальше от недовольных? И как только королева родит, укрепив тем самым католические основы трона, ее вновь подвергнут заключению, только еще более тяжелому, например, вернут в Тауэр? Не лучше ли действительно отправиться на континент (как настаивали не только советники, но и многочисленные сторонники) и там, влившись в многоводный поток протестантов-изгнанников, ожидать, пока Мария, избавившись от ее присутствия, дарует принцессе негласное помилование?

Или любая надежда тщетна, особенно в свете того, что происходило в Вудстоке в самое последнее время? Начиная с января он стал настоящим рассадником заговоров. Каждый месяц кого-нибудь из окружения Елизаветы бросали в темницу за участие в заговоре либо подвергали допросу в связи с «подстрекательскими речами» или подозрительным поведением; округа буквально кишела шпионами, французскими агентами и иными нечестивцами. В этой обстановке Елизавета изо всех сил пыталась сохранять образ добродетельной невинности, каждый день она исправно посещала мессу, зарабатывая таким образом индульгенцию, которую папа даровал добропорядочным англичанам после воссоединения с Ватиканом, и проводя долгие часы в одинокой молитве. Тем не менее, как следовало из докладов Бедингфилда, такое уединение нередко лишь служило предлогом для тайных свиданий с казначеем и поставщиком продовольствия, через которых, как он считал, принцесса сообщалась с теми, кто хотел бы ее именем свергнуть королеву.

Елизавета отдавала себе отчет в том, что до тех пор, пока у Марии не появился наследник, она находится в относительной безопасности. Но с рождением сына (или даже дочери, в надежде на будущее появление сыновей) эта опора мгновенно рухнет, и ею, Елизаветой, можно будет манипулировать. Более того, она превратится в опасную соперницу принцу — соперницу, от которой следует избавиться.

День шел за днем. Акушерки и врачи только недоверчиво покачивали головами. Пришел и прошел объявленный ранее крайний срок — 9 мая, — и они принялись за новые вычисления. Согласно им, ребенок появится на свет либо 23 мая, либо в очередное полнолуние, 4 или 5 июня.

Бледная и измученная, не понимающая, что происходит, Мария порой часами молча сидела в своей спальне, откинувшись на подушки и не допуская к себе никого, кроме двух-трех служанок. У нее были все обычные признаки приближающегося материнства, однако в последнее время живот начал опадать, и хотя один из врачей утверждал, что и это нормально, Мария терзалась сомнениями.

Меж тем Елизавета, не теряя времени, всячески обхаживала своего царственного свойственника, зная или по крайней мере догадываясь, что именно в нем заключена ее надежда на спокойное будущее.

Прожив в Англии почти год, принц Филипп, в общем, освоился с нелегкими особенностями своего нового положения: с двусмысленной ролью принца-консорта, с английскими вельможами и придворными, которые казались ему то дерзкими забияками, то совершенными лицемерами, а то и просто изменниками, наконец, со скромницей женой, которую ему каким-то образом удалось обрюхатить. Все это (как и дурное пищеварение, донимавшее его едва ли не всякий день) принц переносил со стоическим мужеством, хотя вид у него был неизменно печальный, а странная задержка с рождением ребенка стала новым испытанием его терпения.