Страница 28 из 121
Жизнь в протестантском Хэтфилде текла мирно и покойно, особенно в сравнении с многочисленным католическим окружением Марии, где выработался настоящий психологический комплекс обитателей осажденной крепости. С самого начала нового царствования отношения Марии с правителями страны становились все хуже и хуже; короля Эдуарда убедили, что само вероисповедание сестры настраивает ее против него, что же касается Сомерсета, а следом за ним и Дадли, то оба считали, что католическая вера не только губит душу, но и представляет опасность для государства.
Совсем недавно Мария сама обнаружила масштабы этой опасности. В июне 1550 года она попыталась бежать из Англии. Непосредственное участие в этом деле принимал Карл V: он послал в Эссекс торговое судно, которое должно было подобрать переодетую беглянку и доставить ее во Фландрию. В последний момент что-то не сладилось, но готовность Марии в любой момент пойти на авантюру ни для кого не оставалась секретом, и если ей когда-нибудь удастся осуществить свой план, последствия могут быть слишком серьезными. Поговаривали, что император собирается выдать ее за своего сына Филиппа, который в таком случае может претендовать на английский трон. Схема такова: Филипп вторгается в Англию, смещает Эдуарда как еретика и бастарда и начинает править страной от имени жены, но в интересах Габсбургов.
Контраст между двумя королевскими дочерьми становился все острее. Лондонцы уже привыкли наблюдать их передвижения во дворец и обратно и вполне могли оценить, как выглядит в каждом случае свита. Когда Елизавета оказалась в столице в последний раз — это было на Рождество, — ее, как отмечает один внимательный наблюдатель, сопровождала «целая процессия» знати, не говоря уже о сотне всадников из королевской гвардии. Бросались в глаза и знаки внимания, которые неизменно оказывал ей Совет; его члены, писал габсбургский посол, «сознательно ведут себя так, чтобы народ понял истинное значение принцессы, которая, будучи в лоне новой веры, стала по-настоящему величественной дамой».
Рождество отметили пышным приемом, Елизавета сидела на почетном месте чуть ниже Эдуарда, а по окончании застолья для короля и принцессы устроили различные представления, вроде охоты на медведя. Елизавете только что исполнилось семнадцать, Эдуарду — тринадцать; сидя рядом, похожие друг на друга и цветом кожи, и тонким овалом лица, они вполне могли произвести впечатление брата и сестры из любой знатной семьи, увлеченно наблюдающих за происходящим. А Дадли, устроившийся неподалеку и занятый беседой с французским посланником, всем своим видом походил на великодушного опекуна, которому нечего беспокоиться за судьбу трона.
Но и Мария, независимо от отношения к ней со стороны Совета, вполне могла явить себя «величественной дамой». Через два месяца она въехала в Лондон в сопровождении огромной процессии. Впереди двигались пятьдесят стражников в ливреях, а позади — восемьдесят знатных дам и господ (и это при том, что Совет никакого эскорта Марии не предоставил); к тому же на всем пути ее приветствовали, сопровождая до самого дворца, сотни обыкновенных горожан. Все конники и наверняка многие из пеших перебирали четки, так что государственный въезд превратился одновременно в религиозное шествие. Все это напоминало сакральное действо. Свидетели утверждают, что по ходу продвижения Марии и ее спутников на небе появлялись знаки: всадники в доспехах, светила, полыхающие нездешним огнем, — а земля мощно содрогалась.
Неудивительно, что Дадли опасался Марии, — она пользовалась популярностью в народе и воплощала как дух старой веры, так и прежние, более спокойные времена. И до сих пор, несмотря на все предупреждения и угрозы, ему не только никак не удавалось заставить ее отказаться от мессы, но даже молиться в одиночку, не привлекая к богослужениям своих многочисленных и влиятельных сторонников. А ведь, как утверждают, Дадли был «абсолютным властителем»; при содействии Уильяма Парра, графа Нортгемптона, и «этого безумца и забияки» Уильяма Херберта, который в непродолжительном времени сделается маркизом Пембруком, он полностью подавил Совет, перечить ему не смел никто. Кроме Марии. И Дадли все никак не мог отыскать способ заставить ее, как всех остальных оппозиционеров, повиноваться.
С Эдуардом Сеймуром, единственным серьезным потенциальным соперником, было почти покончено. Бывшего регента освободили из Тауэра в начале 1550 года, вернули в Совет, и он, как бы признав поражение, выдал свою дочь за старшего сына Дадли. Но уже весной следующего года Эдуард организовал заговор, который должен был привести к аресту Дадли, Нортгемптона и Пембрука, и, хотя вскоре был вынужден отказаться от своего плана ввиду его совершенной неосуществимости, некоторые из его сообщников успели распустить язык. В результате взяли под стражу самого Сеймура, которому было предъявлено обвинение в государственной измене.
В день ареста Сеймура Дадли предпринял такие меры безопасности, каких не видели со времени больших волнений 1549 года. Все подходы к столице были блокированы конной стражей; установили ночной дозор; из столицы удалили всех бродяг и вообще сомнительных личностей, за которых не могли поручиться добропорядочные граждане. Дабы предотвратить возможный всплеск общественного негодования, когда об аресте станет известно всем, в гильдиях лондонского Сити была распространена официальная версия о злонамеренных замыслах Сеймура. Он якобы собирался захватить Тауэр, а затем «разрушить Лондон и предать смерти самых уважаемых граждан». В конце концов, когда Сеймура в январе следующего года казнили — последними его словами были: «Спаси меня, Бог», — кое-какой ропот по толпе прошел, но бунта не было.
Опасения Дадли и предпринятые им крайние меры безопасности свидетельствуют о большой внутренней неуверенности, а более всего он боялся, что эту неуверенность почувствуют и другие и тогда зреющие гроздья бунта прорастут ураганом, сметающим на своем пути все. Рассчитывать оставалось только на преемственность власти и мгновенное и суровое подавление любого малейшего недовольства. Пребывая в убеждении, что действовать следует с максимальной быстротой, Дадли окружил себя полупрофессиональной армией наемников и отрядами во главе с доверенными членами Совета и пэрами, содержащимися за счет государственного бюджета. Он надеялся на то, что именно эти «лорды-военачальники» сумеют поддерживать в стране порядок, пока Эдуард не достигнет совершеннолетия, чего ждать оставалось недолго. Уже в 1551 году Дадли начал приглашать его на заседания Совета, всячески поощряя для начала применить на деле свое прекрасное образование и перевести на изысканную латынь с уже готовых оригиналов развернутые аналитические записки, касающиеся государственной политики. Молодой человек приобщался к управлению страной, и только одного ему не хватало, чтобы сделаться подлинным правителем, — силы и здоровья.
Здоровье же зависело от судьбы, и с течением времени становилось все яснее, что судьба к Эдуарду немилосердна. Вот уже несколько лет придворные говорили между собой, что долго тот не протянет, а астрологи предсказывали близкий конец. Осенью 1552 года короля осмотрели врач и астролог-медик Джироламо Кардано, который отметил резкий контраст между поразительной красотой мальчика, его интеллектуальными способностями и врожденной физической немощью. Кардано был согласен с оценкой одного заезжего французского аристократа: король — это «ангел во плоти», лицо его и фигура отличаются подлинным совершенством. Но его жизненные силы, отмечал итальянец, едва теплятся, и во всем облике «можно увидеть признаки ранней кончины».
Заключительная стадия болезни началась приступами кашля, которые буквально сотрясали хрупкое тело мальчика и, казалось, забирали у него последние силы. Вскоре началось кровохарканье, руки, ноги, и без того слабые, становились совсем прозрачными, Эдуард уже едва поднимался с кровати. Исход был ясен, врачи подтверждали это, хотя горожанам, распускающим слухи о близкой или уже произошедшей смерти короля, отрезали в назидание другим уши. К середине мая исчезли последние сомнения, остался только один вопрос: когда? У Эдуарда развилась язвенная болезнь, и его распухший живот — он уже ничего не мог есть и держался только на каких-то вонючих смесях, прописанных аптекарями, — являл собою устрашающий контраст с иссохшим тельцем. Кашлял он беспрерывно.