Елизавета I

Именно к английскому, а не к французскому, потому что Франция фактически превратилась во второстепенного союзника Испании. Собственно, это обстоятельство в большей степени, чем любые иные сдвиги на европейском континенте, подтолкнуло Англию к войне. В 1584 году умер наследник французского престола герцог Алансонский, и Елизавета, эта безутешная, по ее собственным словам, вдова, погрузилась в глубокий траур, даже от дел на некоторое время отвлеклась. Теперь ближайшим претендентом на французский трон стал протестант Генрих Наваррский, и, дабы не допустить его воцарения, — герцог де Гиз, глава католической партии во Франции, начал тайные переговоры с Филиппом. Франция, некогда сильная и враждебная по отношению к Испании держава, теперь послушно плыла в фарватере ее политики, и это, плюс победоносный марш Пармы, буквально вынуждало Елизавету выступить против могучих военных отрядов Филиппа.

В тот самый день, как Лестер прибыл во Флашинг, при английском дворе стало известно, что Филипп готовится к полномасштабной военной операции против Англии. В Лисабоне собирались морские и сухопутные силы. На якоре в бухте стояли шестьдесят кораблей, из них двадцать боевых галеонов, а в самом городе и его окрестностях была сосредоточена шестидесятитысячная армия. В сравнении с этой мощью скромная флотилия Лестера и его крошечный отряд казались всего лишь оловянными солдатиками. Тем большее восхищение вызывало мужество англичан. Елизавета, по воспоминаниям одного французского дворянина, готова была проиграть, но проиграть как мужчина, а не как женщина. Ну, а покажет ли себя мужчиной Лестер, пока оставалось неясным.

Он приехал воевать, а выяснилось, что веселиться. В течение четырех месяцев граф вместе со свитой переезжал из города в город, повсюду встречаемый гимнами и ораториями на латыни, а также пушечным салютом. Англичане проезжали через пышные триумфальные арки, в их честь устраивались карнавалы и спектакли, в которых Лестера уподобляли библейским царям, они не поднимались из-за праздничных столов, где их закармливали запеченными в яблоках гусями, жареными фазанами, свининой. Вино текло рекой, и гости неизменно напивались, да так, что однажды в Амстердаме принялись швырять в открытое окно пироги со сладкой начинкой, с любопытством наблюдая, как они обрушиваются на головы прохожих.

В своих письмах в Лондон Лестер пытался оправдать все эти бесконечные пиршества серьезными политическими мотивами. Гостеприимство, которое так щедро оказывают англичанам жители этих столь важных для короны городов, стоит того, чтобы отложить сражение — другое. «Я руку бы себе дал отсечь, — восторженно писал он королеве, — лишь бы Ваше Величество сами могли лицезреть эту картину». Но кое о чем граф умалчивал. Он не писал, как льстят ему — тому, кто почти тридцать лет оставался в тени Елизаветы, — празднества в его честь. Не посылал он и финансовых отчетов, а ведь дорогие подарки голландским городам и приемы в честь местных властей оплачивались из средств, предназначенных на ведение войны и содержание волонтеров. А самое главное — он утаил от королевы, что вопреки ее ясному указанию он принял титул генерал-губернатора.

Не ведая о столь откровенном неповиновении, Елизавета проводила сумрачные зимние дни в своих богато украшенных, надушенных апартаментах. Работала и читала. Принимала послов и советников. Встречалась с посетителями и друзьями. Отдавала указания и распекала фрейлин.

В утопающих в роскоши, заставленных дорогой мебелью, скупо освещенных (тут было всего одно окно) личных покоях королевы, как правило, было многолюдно. Одних только женщин, в чьи обязанности входили гардероб ее величества, еда и все прочее, было не меньше шестнадцати. Еще четверо проводили всю ночь у изножья королевской кровати. Среди приближенных шестеро («вельможные дамы») были замужем, остальные — одинокие, чья молодость постоянно напоминала Елизавете о собственных годах и чью девственность она берегла как зеницу ока.

Формальных обязанностей у «вельможных дам» практически не было, из чего следует, что все долгие часы, что им было предписано проводить подле королевы, были заняты сплетнями и пустой болтовней. С ними, в чьих жилах тоже текла королевская кровь, Елизавета играла в карты, вела беседы, частенько их ругая, — должно быть, недостаточно они ей комплиментов отпускали, а ведь именно это составляло их главную задачу. Они знали, что ей приятно и что раздражает, как она любит смотреть на молодых привлекательных мужчин и как отталкивают ее те, у кого дурно пахнет изо рта. («О Боже, — воскликнула как-то Елизавета после встречи с одним послом, — прямо не знаю, что и делать, ведь теперь тут целый час будет им пахнуть».) Они были посвящены в ее интимные секреты, хворости, они знали и боялись ее внезапных вспышек гнева.

Как мало кто, они видели ее без толстого слоя румян и помады, без притираний и пудры, скрадывавших оспины на лице. Им воочию открывались горделивое, все еще привлекательное лицо, подозрительный взгляд, глубоко посаженные глаза в постоянном прищуре, все больше заостряющийся с годами, ныне почти крючкообразный нос, впалые щеки, морщинистая шея. Воздух в покоях был густо насыщен многообразными запахами: розовой воды, мускатного ореха, разнообразных кремов, лимона, уксуса, — так что, даже и покидая дворец, придворные словно уносили эти ароматы с собою.

Юных фрейлин королева держала в отдалении и представлялась им скорее в облике сухой, требовательной хозяйки, от которой, несмотря на некоторую щедрость и грубоватый юмор, всегда можно ожидать пинка. Она требовала от них хорошего образования, умения играть на лютне и петь. А главное — они должны были быть понятливы и симпатичны — своего рода фон ее собственного девического вида, достигаемого разнообразными притираниями. Одевались они под стать самой королеве и, если хватало ума, скрадывали свою молодость, так чтобы не подчеркивать возраст госпожи — по крайней мере на расстоянии.

Сопровождая Елизавету по воскресеньям в королевскую часовню или прислуживая ей за столом, фрейлины, в общем, вели себя как положено, хотя порой за спиною перешептывались так, что «у нее желчь разливалась». Но оставаясь одни, особенно в гардеробной, где спали, они принимались хохотать и вообще поднимали невообразимый шум, раздражавший дворцовую охрану, располагавшуюся поблизости.

Девушки вовсю флиртовали, иногда давали себя соблазнить, кое-кто тайком выходил замуж или впадал в католическую ересь, что вызывало бешеный гнев королевы. Разумеется, мужчины им проходу не давали. Смотрителю Виндзорского замка было велено сделать в помещениях фрейлин перегородки попрочнее и повыше, а то слуги взяли в обычай подсматривать за ними.

Если «вельможные дамы» сплетничали да играли со всякой домашней живностью — собачками, ручными белками, обезьянками и так далее, — то на фрейлин рангом пониже ложились заботы о личной гигиене и гардеробе ее величества. Вместе с помощницами они мыли ее, чистили зубы, накладывали кремы и масла, причесывали, тщательно укладывая локоны и добавляя пряди искусственных волос там, где своих уже не хватало. В результате получалось целое сооружение, еще и украшенное жемчугами и розетками, под цвет драгоценностям на платье и в ушах. Далее — процесс одевания, один за другим восемь слоев: от нижней юбки до платья с пышными рукавами, воротнички, манжеты, корсаж, фижмы, туфли на высоком каблуке из дорогой кожи, надушенные перчатки, шелковые ленты — специальная, голубого цвета, на пояс, к которому подвязывался флакончик духов, — часы, веер, иногда шелковая маска. В пожилые годы Елизавета сменила яркие цвета молодости на строгие черно-белые тона. В середине 80-х, когда умер Алансон, она вообще какое-то время надевала только черное, хотя один посланник, видевший ее во дворце на Рождество, отметил, что ради праздника королева немного расцветила свой костюм. На ней, пишет он, черный бархат в жемчуге и серебре. Поверх него — шитая серебром ажурная, легкая, как паутина, шаль. Украшенная этой блестящей мантией, сидя под балдахином, расшитым золотом, Елизавета, должно быть, походила на богиню, а царственная атмосфера и по контрасту хрупкость фигуры лишь усиливали это впечатление некоей потусторонности.