Три часа ночи

Меня отправили на обследование, для которого требовалось оборудование, имевшееся только в центре «Сен-Поль». Сразу после этого я должен был встретиться с профессором.

Так странно: я с точностью помню все процедуры, которые прошел в течение первого пребывания в этой клинике, хотя с той поры минуло больше времени, и напрочь не помню, что со мной делали в то июньское утро. В смысле, вообще ничего не помню, как будто в первые минуты визита меня накачали наркотиками и их действие прекратилось, только когда нас пригласили в комнату ожидания, примыкавшую к кабинету Гасто. Мои воспоминания отсчитываются именно с этого мгновения.

Медсестра попросила нас немного подождать. Из-за какой-то непредвиденной ситуации утренний прием сдвинулся, но нас скоро примут, пояснила она.

Мы с папой обменялись парой-тройкой реплик ни о чем, прикинули, не рискуем ли опоздать на самолет, успокоились, что пока торопиться некуда, ведь до рейса еще несколько часов, и одновременно достали книги. Отец читал «Силлабари» Паризе, я перечитывал «Повести о Глассах» Сэлинджера, которые нравились мне больше, чем «Над пропастью во ржи».

Прошло минут десять. Гасто отворил дверь и пригласил нас войти.

Здороваясь, он пожал нам с отцом руки и назвал меня по имени, а к папе обратился «профессор». То, что доктор так хорошо нас запомнил, произвело на меня впечатление.

— Ты вырос, Антонио. Продолжаешь рисовать? — осведомился он на своем превосходном итальянском с сильным французским акцентом.

Я сдержанно улыбнулся, и он сосредоточился на распечатках и результатах анализов.

Изучение медицинской карты заняло несколько минут, на протяжении которых я прокручивал в голове свой вчерашний сон и с ужасом гадал, не был ли он вещим.

Папа всматривался в лицо доктора Гасто, пытаясь отыскать на нем какую-нибудь подсказку насчет вердикта, который вот-вот должен был прозвучать. Тишину кабинета нарушал только тихий гул аппаратуры из соседних помещений.

Наконец доктор положил карту на стол, закрыл ее и обвел нас медленным взглядом. Если он хотел закрутить интригу, ему с блеском это удалось.

— Наши прогнозы оправдались.

Я выдохнул и посмотрел на отца. Тот протянул руку и сжал мою ногу чуть выше колена. В другой обстановке этот жест вызвал бы у меня недовольство, однако сейчас такого не случилось.

— С вероятностью восемьдесят процентов мы можем утверждать, что Антонио здоров, — продолжил Гасто. — Результаты обследований удовлетворительные, но на всякий случай надо проверить кое-что еще.

— Что именно? — спросил папа.

Гасто пустился в объяснения. Дабы удостовериться, что я полностью вылечился и, следовательно, могу прекратить прием препарата, необходимо понять, как мой мозг реагирует на стресс.

Для этого мне нужно не спать две ночи подряд и каждые восемь часов пить определенные таблетки, позволявшие продержаться без сна.

Если в условиях лишения сна, отмены привычного лекарства и приема этих таблеток (амфетаминов, кажется, но ни я, ни отец не переспросили, что это) со мной ничего не произойдет, это будет означать, что я поправился и могу вести нормальную жизнь семнадцатилетнего парня, забыв о больницах, энцефалограммах, барбитуратах и, главное, неврологах.

Официально данная процедура называлась «комплексная провокационная проба». По словам моего друга-психиатра, сейчас медицинская этика ее запрещает, но в ту пору эта проба применялась.

— А когда необходимо ее пройти? — ошеломленно спросил отец.

Гасто посмотрел на папу так, будто тот сморозил какую-то глупость, и ответил:

— Немедленно. Не ложитесь спать этой и следующей ночью, а послезавтра утром жду вас здесь. Если все пройдет благополучно, мы простимся навсегда.

— Но мы должны вернуться сегодня… у нас самолет…

— Уважаемый профессор, если вам угодно, мы перенесем окончательную оценку состояния здоровья вашего сына на более поздний срок. В этом случае нам придется назначить новую встречу, и произойдет она не раньше чем через полгода. Антонио будет принимать барбитураты еще несколько месяцев кряду. Я считаю, лучше провести пробу сейчас, но решение, конечно, за вами. — В вежливом голосе Гасто прозвучала нотка раздражения.

— У него может случиться припадок?

— Не думаю, хотя теоретический риск есть. Это… как правильно по-итальянски… Ах да, маловероятно, но не исключено.

— Что нам делать, если такое произойдет?

— Сразу приезжайте сюда, хоть днем, хоть ночью, и мы со всем разберемся. Если у Антонио случится припадок, это будет означать, что он не вылечился и ему надо продолжать прием препарата. Повторяю, это маловероятно, но не исключено.

Отец повернулся ко мне и спросил:

— Ты все слышал? Согласен?

Я кивнул, но в большей мере не потому, что был согласен, а потому, что меня тронул тон, которым он ко мне обратился. Как мужчина к мужчине, уважительно.

— Хорошо. Давайте так и поступим, — заключил папа, вставая.

Гасто сказал, что это правильный выбор, еще раз напомнил, что вероятность приступа крайне мала, вручил отцу упаковку таблеток, которые мне надлежало принимать каждые восемь часов, и на прощание добавил, что ждет нас послезавтра в девять утра.

— А пока, Антонио, занимайся, чем тебе вздумается. Нагружай себя физически, пей кофе и вино, если они тебе нравятся, но не перебарщивай. Считай, что у тебя каникулы. До встречи через два дня.

9

— И что теперь? — спросил я, когда мы вышли из больницы и ждали такси, которое вызвал для нас услужливый сотрудник регистратуры. Маме мы уже позвонили. Рассказ о наших планах на ближайшие дни ее насторожил, но, поскольку отец открыл ей лишь самую суть замысла, мама довольно быстро успокоилась.

— Вернемся в отель. Надеюсь, свободные номера еще есть, иначе придется нам искать другое жилье. Затем надо найти бюро путешествий и перенести вылет. А дальше… а дальше посмотрим, — заключил папа, ослабляя узел галстука и закуривая сигарету.

Портье сказал, что наш номер уже заняли, но нам могут предложить другой — более просторный, с прекрасным видом из окна и, разумеется, более дорогой. Отец пожал плечами и ответил, что мы снимем его на две ночи.

— Впрочем, ночами нам, пожалуй, лучше вообще сюда не возвращаться, а то сами не заметим, как ляжем и уснем, — заметил он, повернувшись ко мне, пока администратор заново вписывал наши имена в регистрационный журнал.

— Тебе никто не мешает спать по ночам, — отозвался я.

Отец коротко взглянул на меня и молча покачал головой.

— Я сморозил херню?

— Ага. Но, учитывая ситуацию, не вижу в этом ничего удивительного. Я имею в виду, в херне.

Как правило, папа не выражался. Он всегда следил за тем, что говорит (о маме я такого сказать не могу), и использовал ругательства лишь в исключительных случаях. Никогда прежде я не слышал, чтобы он произносил бранные слова тем естественным, будничным тоном, которым разговаривал сейчас. Похоже, я чего-то недопонимал.

Заселившись в новый номер, мы сообразили, что должны непременно посетить магазин одежды или универмаг. У нас с собой не было чистых рубашек, нижнего белья и футболок, ведь мы рассчитывали провести в Марселе всего одну ночь.

Мы вышли на улицу, купили два бутерброда с сыром (они оказались жутко безвкусными) и два пива, устроились на скамейке перекусить, а потом направились в турбюро, которое нам порекомендовали в отеле.

Замена билетов отняла массу времени. Сотрудник, очевидно, особым умом не отличался и потому по несколько раз переспрашивал отца и показывал жестами и мимикой, что ничего не понимает, хотя папин французский был безупречен. При этом с лица сотрудника не сходило раздражение: казалось, бедолаге срочно нужно бежать по неотложным делам, а вместо этого он вынужден тратить бесценные минуты на заполнение дурацких бумажек для докучливых итальянцев.

Я нервничал и сокрушался, что не говорю по-французски, иначе вступил бы в беседу и осадил этого тупицу. Мне было важно поддержать отца, который, как я считал, тоже досадовал на хамоватого француза.