Страница 31 из 69
«Когда слышишь правильную и нужную песню, всегда есть такая дрожь первооткрывателя, который нашёл драгоценный камень или старинную амфору, — вспоминал позднее ту встречу Гребенщиков. — И когда двадцатилетний Цой пел такие песни, это было похоже на чудо, так как это было настоящее. Подобные моменты в жизни случаются очень редко, и я их хорошо помню и ценю».
Как известно, незадолго до этого знакомства Цой учился на резчика по дереву в художественном ПТУ. Училище давало освобождение от армии и массу свободного времени, необходимого для написания песен. Поработав резчиком, реставратором и спасателем на пляже, Виктор устроился кочегаром в котельную, находившуюся на пустыре, заваленном деревянными ящиками. В центре стоял сарай, в котором жил сторож, карауливший эту бесценную тару. Цой рассказывал Борису, что долгое время топил котёл теми самыми ящиками, которые сторож охранял. Так незатейливым образом был изобретён «вечный двигатель», а также сочинены первые боевики группы, у которой даже не было названия.
Огромный потенциал композиций Цоя был виден Гребенщикову даже без микроскопа. Поэтому Борису легко удалось убедить Тропилло впустить музыкантов в Дом юного техника — для записи дебютного альбома под названием «45».
«Попав в настоящую студию, мы слушали Тропилло как Бога-отца, а Гребенщикова как Бога-сына, — говорил мне Лёша Рыбин. — Мы выглядели послушными и боязливыми и были счастливы уже от того, что у нас есть возможность записываться».
Поскольку группа состояла всего из двух музыкантов, аранжировки их песен отличались значительным аскетизмом. Скажем честно — иногда их не было вовсе. В этой непростой ситуации Борис нашёл спасительный выход, пригласив на запись Севу, Фана и Дюшу. В беседах с автором Файнштейн вспоминал: «Первый альбом они репетировали у меня дома как “Гарин и гиперболоиды”. Это название им придумал Майк, а Рыба с Виктором любили играть на квартирниках его “Пригородный блюз”… Помню, что Цой выглядел мягким интеллигентным человеком и всегда был крайне вежлив. Мне очень нравился его образ Дон Кихота и странные песни про алюминиевые огурцы, совершенно ни на что не похожие».
Непосредственно в студии Фан играл на перкуссии и помогал осваивать Лёше и Виктору нехитрую драм-машинку «Электроника». Барабанщиков у «Аквариума» по-прежнему не было, и ритм-бокс применялся частично от безысходности, а частично — под влиянием «новой волны». Никто не мог предположить, что эта анархическая акустика с годами трансформируется в мрачную неоромантику «Кино», которая будет собирать стадионы.
Стоит заметить, что на записи альбома «45» Гребенщиков выступил в роли саундпродюсера — к слову, впервые в жизни.
«Я думаю, что Цою хотелось, вероятно, не совсем того, что получилось, — пояснял Борис. — Скорее всего, он мечтал о прямом рок-н-ролльном звуке, который появился у него впоследствии. Но из-за нехватки музыкантов, из-за их неумения объяснить и моего неумения сделать то, что они хотят, у нас получился альбом “45”».
Закончив эту запись, БГ тут же переключился на студийную работу с Майком. В тот период лидер «Зоопарка» замахнулся на сольный альбом LV, который представлял собой цикл пародий и стилизаций. Это было свежо, неожиданно и предназначалось для подготовленных слушателей. К примеру, композиция «Белая ночь / Белое тепло» посвящалась Лу Риду, «Лето» — Виктору Цою, «21 дубль» — Леонарду Коэну, «Золотые львы» — Бобу Дилану. А песня «Растафара» была задумана как лютый стёб над увлечением «Аквариума» музыкой регги.
«Растафару» и другие композиции Майк записывал в учебной студии театрального института на Моховой. Произошло это через несколько месяцев после того, как его приятель Игорь «Панкер» Гудков устроился туда работать звукорежиссёром. В этой организации трудился фотограф Сергей Свешников, который в 1979 году сделал несколько сессий Гребенщикова с Гаккелем, а затем умудрился по ночам записать фортепианный альбом Курёхина The Ways of Freedom. Эта работа была издана в Англии, а акустическая запись «Аквариума», к сожалению, оказалась утерянной.
Что же касается Панкера, то его активный интерес к музыке Майка и Гребенщикова возник после покупки катушки «Все братья — сёстры», а к осени 1981 года перерос в плотное сотрудничество. В частности, Панкер рулил звуком на дебютном концерте «Зоопарка» в Москве, а до этого — во время выступлений Майка в ленинградском рок-клубе. На первом концерте «Кино» в зале на Рубинштейна Гудков внезапно выскочил на сцену с саксофоном, хотя толком не умел на нём играть.
«Такие ансамбли, как “Аквариум” и “Зоопарк” стали популярны в Москве гораздо раньше, чем в Питере, — рассказывал Панкер. — А у нас в городе многие молились на “Россиян”, лидер которых Жора Ордановский выглядел на общем тусклом фоне настоящей рок-звездой. Также особым авторитетом у музыкантов пользовались группы, у которых на сцене стояла гора самопальных колонок. А у “Аквариума” и “Зоопарка” своей аппаратуры не было, поэтому они находились на периферии массового сознания. Рок-клубовские музыканты «старой школы» относились к ним слегка презрительно, словно к каким-нибудь ебанатам».
Это был показательный момент, поскольку, несмотря на локальную популярность «Аквариума», его участники продолжали находиться в энергетическом вакууме. Даже в андеграундных кругах многие относились к их творчеству противоречиво.
«Естественно, что на ленинградской рок-сцене “Аквариум” стоял несколько особняком, — вспоминал позднее Лёша Рыбин в книге “КИНО с самого начала”. — Хард-рокеры терпеть его не могли, называя “соплями”, “эстрадой” (!) и так далее. Они говорили, что БГ — педераст и мудак, ворует чужие стихи, чужую музыку и вообще чуть ли не стукач. Пожалуй, никто из музыкантов ни за какой поступок — ни за кражу денег, ни за нечистоплотность в любовных делах — не вызывал у хард-рокеров такой неприязни, как Гребенщиков. Просто за факт своего существования, просто за то, что был здоровым человеком среди калек».
После переезда на улицу Софьи Перовской степень культуртрегерской активности лидера «Аквариума» стала расти с космической скоростью. Борис успевал сотрудничать не только с музыкантами «Кино» и «Зоопарка», но и с редакцией «Рокси», художниками-авангардистами, джазменами и будущими «митьками». В какой-то момент его жилище превратилось в один из центров ленинградской субкультуры.
«Борис и Люда наполнили свою комнату иконами и витражами, зеркалами и бисером, пустыми бутылками от ликёра, плакатами Боба Марли и картинами русских демонов, — рассказывала Наоми Маркус. — Здесь не было телефона и горячей воды, но зато они жили в самом центре города. Вид с крыши на голубые каналы и золотые шпили напоминал акварель. Чтобы забраться на крышу, нужно было на цыпочках пройти через кухню, вежливо кивая одетым в халаты и тапочки соседям, которые жарили яйца или ели варенье. Затем мы влезали на батарею и через окно — на крышу».
Как известно, квартира БГ располагалась на последнем, седьмом этаже. Лифта в доме не было, и чтобы добраться до заветной двери с музыкальными инструментами в руках, была необходима определённая сноровка. Но в данном случае игра стоила свеч.
«На кухне у Бориса постоянно собиралась большая компания друзей, — вспоминала впоследствии Людмила Харитоновна. — Прихожу я однажды к нему в гости и вдруг вижу, как с крыши прямо в окно, со словами “Я — Карлсон, который живёт на крыше”, влезает Курёхин. А следом за ним появляются какие-то американцы».
Нужно отметить, что после «Треугольника» Боб с Капитаном стали много и плодотворно общаться.
«Сергей оказался чуть ли не единственным из моих знакомых, кто, грубо говоря, читал книги, — с улыбкой говорил БГ. — Больше обсуждать всё это мне было не с кем. Поэтому, когда мы встречались, нам было по поводу чего экспериментировать, фантазировать и шутить. У нас обоих был в запасе собственный оригинальный материал. Он знал что-то, чего не знаю я. Я знал чего-то, что не знал он. Поэтому мы идеально дополняли друг друга».