Страница 53 из 58
В тихом Перигонском братстве находка предсказуемо стала источником всеобщего возбуждения, смятения и даже раздора. Августин, настоятель, лично явился в огород, сопровождаемый монахами, которые в тот час не имели особенных дел.
Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой почтенный возраст и строгий нрав, был несколько смущен странными чарами, что исходили от мраморного изваяния. Он ничем не выдал своего волнения, лишь и без того суровый вид его стал еще суровей. Он отрывисто приказал принести веревки и, подняв с их помощью Венеру с глинистого дна, поставить ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Югу потребовалась помощь еще двоих.
После того как прекрасную находку извлекли из ямы и надежно установили на земле, пятеро братьев проявили странное нежелание отходить от богини. Многие монахи приближались, чтобы получше разглядеть статую, а некоторые порывались даже дотронуться до нее, пока настоятель не выговорил им за столь неподобающее поведение. Сам он, если и испытывал подобное искушение, ни в коем случае не стал бы ронять свое достоинство священнослужителя, поддавшись порыву.
Несколько самых старых и непреклонных бенедиктинцев настаивали на том, что находку следует без промедления уничтожить, – они называли статую языческой гадостью, осквернявшей монастырский огород самым своим присутствием, и заявляли, что оставлять ее в целости ни в коем случае нельзя. Другие, тронутые ее порочной красотой и не желавшие признаваться в этом даже себе, под шумок стыдливо умоляли настоятеля сохранить статую. Третьи, самые прагматичные, замечали, что Венера, будучи прекрасным редким образцом римской скульптуры, вполне может быть продана за кругленькую сумму какому-нибудь богатому и нечестивому ценителю искусства.
Августин, хотя и полагал, что статую нужно разрушить как гнусный языческий идол, все же испытывал несвойственную ему странную нерешительность, заставлявшую его медлить с приказом. Словно неуловимо распутная красота мраморного изваяния молила его о пощаде, как живое существо, голосом наполовину человеческим, наполовину божественным. Старательно отводя глаза от белоснежной груди, он решительным тоном приказал братьям возвращаться к трудам и молитвам, упомянув, что Венера останется стоять в огороде до тех пор, пока не будут сделаны приготовления к ее окончательному уничтожению. Затем он велел одному из братьев принести рогожу и прикрыть неподобающую наготу богини.
Уже тогда некоторые деканы критиковали Августина за это странное промедление и попустительство. Все немногие оставшиеся ему годы старик горько сожалел о приступе греховной слабости, которая помешала ему вовремя уничтожить изваяние.
Ограничившись покамест строгим распоряжением, чтобы к Венере не подходил никто, кроме тех, чьи обязанности в огороде вынуждали их волей-неволей находиться поблизости, Августин удалился в сопровождении святых братьев, каковые на ходу то и дело оглядывались на прелести обнаженной богини, смотревшейся ну совершенно как живая. Потом, разойдясь по кельям, монахи так и норовили приникнуть к окнам, откуда открывался вид на огород; не один и не двое святых братьев, пойманных с поличным за этим предосудительным занятием, удостоились строгого выговора от деканов.
Однако все эти мелкие вольности не шли ни в какое сравнение с разразившимся вскоре скандалом, в который оказались вовлечены несколько монахов. В их число входили Поль, Пьер и Юг вместе с теми двоими, которые помогали им вытаскивать Венеру из ямы, а также еще трое, кто трогал руками тело или члены статуи.
Эти восьмеро, как оказалось, в первую же ночь после обнаружения Венеры без дозволения настоятеля покинули монастырь. Часть из них тайком стыдливо вернулась на следующее утро, оставшиеся же гуляки подтянулись в течение дня или были задержаны позднее на основании слухов и обвинений, которые были выдвинуты против них.
Все восьмеро, как выяснилось, были виновны кто в явном, кто в тайном распутстве. Некоторые подкатывали к местным крестьянкам с непристойными предложениями, другие играли в инкубов с хорошенькими прихожанками церкви Святой Зиновии или были замечены в пользующихся дурной славой домах в расположенном за много миль от монастыря Ксиме.
Вызванные пред очи негодующего аббата, эти злодеи не смогли сказать в свое оправдание ничего, кроме того, что ими двигали необоримые искушения плоти. Свое грехопадение они приписывали злокозненной Венере, утверждая, что сладострастные мысли и греховные желания, подобные коим мучили святого Антония, когда тот удалился в пустыню, начали одолевать их с того часа, когда они прикоснулись к молочно-белому мрамору античного изваяния.
Многие из тех, кто смотрел на статую, но не трогал ее, теперь признавались, что тоже виновны в подобных мыслях и устремлениях, и все как один сходились в убеждении, что виной всему злые чары Венеры. Поскольку границы приличий и благопристойности преступили только те, кто прикасался к мрамору, совершенно очевидно было, что подобного рода контакт приводит в действие дьявольское языческое колдовство и что любой, кто осмелится притронуться к Венере, тем самым неминуемо навлечет на себя смертельную опасность погубить свою душу.
Вся эта история, хотя и чудовищно скандальная, была настолько из ряда вон выходящей, что разрешить ее обычными методами было невозможно. Ввиду колдовского искушения и демонического принуждения, жертвами коих стали восьмеро провинившихся монахов, ни одного из них не изгнали из ордена, чего они вполне заслуживали за свои недостойные похождения, а просто наложили на них суровую епитимью.
Венера тем временем по-прежнему продолжала преспокойно стоять в монастырском огороде, ибо совершенно очевидно было, что любой, кто осмелится прикоснуться к ней – даже, наверное, с целью уничтожить, – станет жертвой пагубного колдовства, которое уже нанесло Перигону значительный и далеко идущий урон. В конце концов было решено нанять какого-нибудь мирянина (для кого языческое помешательство было прегрешением куда менее серьезным, чем для тех, кто принял обет целомудрия), дабы тот разбил идол и закопал осколки где-нибудь подальше от монастыря. И несомненно, задача эта рано или поздно была бы выполнена, если бы не фанатическое рвение опрометчивого брата Луи.
Этот святой брат, юноша из хорошей семьи, выделялся среди всех бенедиктинцев ангельски красивым лицом и бескомпромиссным благочестием. Прекрасный, как Адонис, он проводил свои дни в бесконечных молитвах и строго постился, превосходя в этом отношении даже самого настоятеля и деканов.
В час, когда выкопали статую, он трудился в поте лица, переписывая Евангелие на латыни, и ни тогда, ни впоследствии не удостоил ни единым взглядом находку, которую считал более чем подозрительной. Выслушав от товарищей подробный рассказ о том, как она была обнаружена, он выразил им свое неодобрение и, полагая, что непристойная статуя своим присутствием оскверняет монастырский сад, сознательно избегал приближаться ко всем окнам, сквозь которые его непорочным глазам могли оказаться видны непристойные прелести мраморной распутницы.
Поэтому, узнав о грехопадении своих восьмерых товарищей, которые имели несчастье прикоснуться к изваянию, он ужаснулся и вознегодовал. Ему казалось совершенно недопустимым, что целомудренные богобоязненные монахи покрывают себя позором под воздействием каких-то дьявольских языческих чар. Он открыто осуждал нерешительность Августина, тянувшего с уничтожением злокозненного идола, и предрекал новые несчастья, если статуя останется цела и продолжит вводить зрителей в искус своей греховной наготой. Разрушить изваяние следовало незамедлительно.
Уверенный в крепости собственного духа и неколебимой приверженности добродетели, не страшась поддаться ни искушению, ни пагубным чарам Венеры, брат Луи после долгих и мучительных размышлений решил взять дело в свои руки. Хотя с формальной точки зрения это было неподчинением приказу настоятеля, он намеревался той же ночью пойти и, вооружившись тяжелым молотом, разбить гнусного идола на множество кусочков. Тогда честь Перигона будет восстановлена, а нарушение дисциплины с его стороны оправданно.