Игра в «Городки»

Если рассудить здраво, то ничего особенно смешного я ведь не делал. И шутки, которыми я окружал Володю, объективно не были такими уж остроумными. Просто сцена все очень обостряет. В жизни, может, и не смешно, а во время спектакля иному палец покажи, он и помрет со смеху…

Я продолжал веселить себя и театр, но «фактор Стоянова» в жизни Горбенко стал известен зав. музыкальной частью Семену Ефимовичу Розенцвейгу. Семен Ефимович сделал вывод, что случай клинический, и решил познакомить Горбенко с известным психотерапевтом… Прошло какое-то время. Я сидел у мужской гримерной и трепался о чем-то с другими артистами. Вдруг в конце нашего знаменитого длинного коридора появился Владимир Горбенко и уверенно направился в мою сторону. Все замерли. Он подошел ко мне, подчеркнуто по-деловому пожал руку, серьезно поинтересовался: «Как дела?» Я обалдел и молчал. Тогда он сочувственно потрепал меня по плечу и сказал:

— До встречи на сцене! — и уже обращаясь к остальным, добавил: — Всем хорошего спектакля!

Он двинулся в обратную сторону, прошел метров десять, развернулся, сказал: «Да. Теперь вот так!», щелкнул по-гусарски каблуками и гордо удалился…

Спектакль для меня прошел абсолютно бессмысленно.

Я с робкой надеждой вяло пытался шутить, но Горбенко стойко держал удар, брезгливо-снисходительно посматривал на меня и только один раз проронил: «Бес-по-лез-но!»

И все… Мое дальнейшее существование в театре потеряло для меня всякий смысл! В репертуаре я был занят в основном в эпизодах и в массовке, но это уязвлявшее мое самолюбие гнетущее прозябание так весело скрашивал Володя Горбенко! Я шел в театр с радостью, с ожиданием интриги:

«Что сегодня выдаст Горбенко?! Чем мы поднимем адреналин?» И все это у меня украл какой-то психотерапевт! Погасил свет в моем театральном окошке! Подонок! Накручивая себя, я уже был близок к полному оправданию Сталина в «деле врачей-убийц»!

После спектакля скрипач Володя Баршевич рассказал всем, «по большому секрету», естественно, как проходило исцеление Горбенко. Оно не было медикаментозным, то есть обошлось, слава богу, без транквилизаторов и нейролептиков. Упор был сделан на аутотренинг, или самовнушение. По совету врача Горбенко взял у нашего фотохудожника Бори Стукалова мою фотографию. Такую же, как висела в фойе театра. Он закрепил ее дома напротив кровати и несколько раз в день проделывал следующее упражнение. Глядя на мое лицо, он медленно внушал себе:

— Я лежу на берегу моря. Я полностью спокоен. Я счастлив. Легкий ветерок касается моих волос. Я нахожусь под защитой Вселенной. Моя жизнь соткана из гармонии и успеха. Ничто и никто не смогут разрушить их. И даже этот бездарный артист, который сейчас смотрит на меня и пытается рассмешить, — он тоже не сможет! Каждый день он подкарауливает меня, чтобы покуражиться надо мной и сделать себе хорошо, а мне больно. Почему же я смеюсь? Ведь он совсем не смешной, а скорее жалкий. Смазливая физиономия невостребованного комика — вот кто смотрит на меня!

Ему нужно соболезновать, а не идти на поводу его бездарных шуток. Я вижу эту же фотографию, но уже не в моей комнате, а на скромном памятнике, на дешевой эмали, на задворках Мартышкинского кладбища под Ломоносовом.

И я приношу ему две гвоздики. И впервые я не смеюсь, глядя на него, а плачу. Ведь жалко человека, который останется в памяти коллег только тем, что изводил талантливого музыканта. Спи спокойно, Юра. Я прощаю тебя!..

Горбенко поинтересовался у психотерапевта, можно ли закончить аутотренинг словами «Будь ты проклят!» или «Чтоб тебя никогда больше за границу не взяли!», но врач запретил, так как это могло вызвать у его подопечного «неоправданные ожидания».

Желая объяснить Володе всю серьезность его положения, доктор привел ему хрестоматийный пример из истории его заболевания. Исторический. Что был, дескать, в третьем веке до нашей эры такой древнегреческий философ Хрисипп. Однажды он угостил своего осла вином, а затем умер от смеха, наблюдая, как пьяный осел пытаеся есть инжир с дерева. Горбенко живо представил себе эту картинку, начал выть, хрюкать и кашлять и чуть не повторил судьбу древнего грека!

К моей фотографии в его спальне пришлось добавить еще одну — снимок посмертной маски философа Хрисиппа…

Не успел Баршевич окончить живописать историю излечения Горбенко, а я уже знал, что делать. Фотография — вот ключевое слово! ФОТОГРАФИЯ! О, да!

На следующий же день я поехал в Гостиный Двор и на Думской линии нашел кабинку с автоматом моментального фото…

Наконец настал день долгожданного спектакля «Смерть Тарелкина». Это — опера-фарс Александра Колкера, в которой драматические артисты поют. Ну, не как оперные, конечно, но не стыдно. В оркестровой яме располагался настоящий оркестр. Наших музыкантов не хватало. Приглашали из других коллективов. Аккордеонист, баянист, пианист и валторнист Владимир Горбенко в этом составе почему-то играл на ударных: литаврах, ксилофоне, треугольнике, колокольчиках и тарелках. Его место в яме было крайним справа, если смотреть со сцены. А у меня были две рольки — чиновника в департаменте и полицейского Шаталы. Пусть не на первом плане, но почти весь спектакль на сцене. В кино есть очень точная формулировка для таких ролей — «Окружение артиста». Вот я все время кого-то и окружал…

Я пришел на спектакль за полтора часа до положенной явки и, сговорившись с Вовкой Баршевичем, провел кое-какие приготовления.

Первый акт прошел скучно, без сюрпризов. Горбенко сидел в яме и еле успевал менять треугольник на тарелки и ксилофон на литавры. Иногда он ловил мой взгляд со сцены и отрицательно качал мне головой, мол — «бесполезно!». И вот наконец второй акт! Редкий артист оркестра просматривает свою партитуру в антракте. И Горбенко не исключение. На это и был мой расчет. Минут через пять после начала мы с моим партнером Валерой Матвеевым должны упасть на авансцене и проваляться, якобы без сознания, минут пять. Баршевич накануне указал мне именно это место в горбенковских нотах. И вот громкий кусок в оркестре, и синхронно с ударом медными тарелками мы падаем.

Я расчитал так, чтобы навернуться поближе к Володе. Еще немножко подтянулся вперед и свесил голову прямо в оркестровую яму напротив его лица. Горбенко перевернул очередной лист своей партии и увидел приклеенную к нотам мою фотографию 3 на 4, сделанную накануне в автомате моментального фото. Он напрягся, но не раскололся. Я нежно подмигнул ему и сделал «чмок» губами. Он перевернул еще одну страницу — и там снова была моя фотография.

Я сделал снимков 40 в автомате и на каждом скорчил жуткую рожу. Следующая страница была уже вся оклеена по краям моей физиономией. Ну… и началось. Вой, кашель, стоны и так далее. Вовик отбросил тарелки, снес стойку с колокольчиками и уронил голову на кожу литавр, обхватив ее руками. Дирижер Семен Розенцвейг размахивал палочкой и довольно громко отчитывал Горбенко:

— Это непрофессионально!!! Безобразие! Позор!

По-моему, это слышали все зрители.

Вот я и получил сатисфакцию. Но на сердце было тревожно. И какой-то холодок поселился у меня в районе копчика. Ведь это получился уже не просто «прикол» — это ЧП, это почти срыв спектакля, диверсия, можно сказать! И театр затаился в ожидании крутого разбора полетов…

Через много лет мы со съемочной группой программы «Городок» отмечали окончание очередного телесезона.

Я заказал маленький кораблик — ресторан, курсировавший вдоль Невы. Был с нами и Володя Горбенко. В этот день был какой-то праздник, но мы забыли об этом. У нас был свой праздник. И вот приблизительно без пяти десять я вспомнил, что через пять минут начнется салют. Горбенко стоял рядом со мной на палубе с рюмкой в руках. Я сделал вид, что звоню по мобильнику, и сказал в трубку:

— Петрович, ну что? Все будет, как договорились?.. Тебе деньги передали?.. Ага… Ну, ладушки. Петрович, только ты давай нарядно долбани, по-взрослому! Давай, в честь программы «Городок»!

Я поднес трубку к Володиному рту и попросил его: