Ангел

Гэбриел лежал в койке с закрытыми глазами. Он почувствовал присутствие Бейли, когда тот вошел, явно надеясь на беседу. Гэбриел тихо вздохнул, остро ощутив укол совести. Он не хотел запугивать сокамерника. Это не придавало сил, только заставляло считать себя последней сволочью. Гэбриел глянул вниз на Бейли, который шел к своей койке, прижимая к лицу влажное полотенце.

– Что случилось? – Гэбриел свесил ноги, и чувство вины стало еще острее. – Покажи лицо.

Бейли, поколебавшись, убрал мокрую тряпку, и Гэбриел увидел, что его левый глаз почти не открывается из-за огромного синяка. Из пореза на брови сочилась кровь.

– Ничего страшного, – прошамкал Бейли, показав скол на одном из передних зубов.

– Кто тебя так отделал?

– Я упал.

Бейли старательно отводит взгляд.

– Тебе Ашер приказал отвечать так?

Бейли заполз на свою койку, а Гэбриел спрыгнул со второго яруса.

– Со мной все в порядке.

– Дай-ка рассмотреть твои глаза. Нельзя спать с сотрясением мозга. Где ты упал?

– Снаружи, у столов для пинг-понга. Просто сам не смотрел, куда иду. Все случилось по моей вине.

– Посмотри на меня, Бейли, и скажи мне в лицо, что это сделал не Ашер!

Бейли развернулся к Гэбриелу, но глаз не поднял, как собака, укравшая жаркое со стола.

– Я обещал никому не рассказывать. Он сказал, что ты будешь вне себя от ярости.

– Я злюсь не на тебя, приятель. Меня сводит с ума ярость на это тупое место.

Гэбриел осмотрел зрачки Бейли. К счастью, они выглядели вполне нормально.

– Только не надо больше драться с ним, а то снова угодишь в карцер, – умоляюще попросил Бейли.

– Я не стану сводить с ним счеты, не волнуйся, – солгал Гэбриел.

Глава 43

Дин получил сердитое голосовое сообщение от Имоджен и написал в ответ, что скоро придет к ней. Очевидно, они с Эдрианом посетили приют вскоре после его ухода и узнали, что он уже успел побывать там.

Он сидел на кухне, когда услышал, как в замке повернулся ключ и громко хлопнула дверь. Появилась Имоджен и посмотрела на него, сидящего за обеденным столом с бутылкой пива в руке.

– Нельзя так поступать, Дин. Я не могу позволить тебе путаться у нас под ногами и делать все, гореть тебе в аду, что заблагорассудится.

Она сняла пальто и повесила его на дверь.

– В аду? Ты хоть знаешь, что это такое, Имоджен? Для многих людей он совсем рядом. Для них сама жизнь – это геенна огненная. Сегодня, завтра и каждый день в обозримом будущем. С момента пробуждения. Разве ты поняла, о каких днях я говорю? Не о тех, которые открывают возможности. О других, в которые ты просыпаешься, осознаешь, кто ты такой, и заранее точно знаешь, что принесет наступающий день. Преисподняя – это когда нет никого, к кому можно повернуться и сказать: помоги! Это страх лечь в постель с мыслью, что уже не проснешься. Это вопрос: неужели я заслужил такое? Ты знаешь, каково это, когда к тебе прикасаются без твоего желания? А теперь представь, что живешь с насильником в одном доме и от него зависит, получишь ли ты пищу и крышу над головой!

Слова вырывались у него словно помимо воли. Дин пытался успокоиться, но не мог. Он чувствовал опасность, но чем больше говорил, тем труднее становилось замолчать. Он всерьез боялся брякнуть что-то, о чем потом придется пожалеть, и уж меньше всего он хотел напугать Имоджен.

– Хорошо. Я все понимаю. Мне очень жаль.

– В самом деле? Ты действительно представляешь себе эти ощущения? Ты хочешь думать, что понимаешь, но ты не можешь. Даже я не понимал, пока не научился мыслить самостоятельно. Это правда о жизни множества детей – и о моей в том числе. У меня точно есть право покопаться в деятельности так называемых «семейных приютов».

– Тогда позволь помочь тебе, Дин?

– Это не в твоих силах, – покачал он головой. – Ко мне помощь запоздала, но ведь могут быть и другие. Почти наверняка. Я загнал глубоко внутрь боль, которую раньше использовал как источник энергии. Но сейчас я снова чувствую ее и не могу игнорировать. Хочу выручить из беды других.

– Но ведь в этом нет твоей вины. Никакой, даже самой малой. – Имоджен потянулась к нему, но он отстранился.

– Знаю. Но я сбежал. Струсил и свалил оттуда. Не стал бороться Подростки на видео из дома Уоллисов и ужасные вещи, которые они творили… Тебе не понятно? А вот мне все предельно ясно. Я понимаю состояние, когда внутри такая мертвая пустота, что ты становишься способным на любую жестокость.

– Но ведь ты сам не стал бы делать что-то подобное. Я уверена, что нет.

– Только потому, что мне повезло и я нашел того, кто позаботился обо мне и не дал окончательно пропасть.

Он снова говорил об Элайасе, заставившем его поверить, что не каждый, кто помогает, ждет чего-то взамен. Об отце, чужом для Имоджен.

Дин взял ее за плечи и притянул к себе, чтобы обнять. Это была его обычная уловка: так он пытался прекратить разговор, избежать новых расспросов.

– Что я могу для тебя сделать? – спросила Имоджен, прижавшись щекой к его рубашке.

– Ничего. Просто не мешай.

Дин поцеловал ее в лоб и ушел.

Разве она могла его понять? Такое объяснить невозможно, не стоило и пытаться. Только переживать в одиночку. Можно выбраться из комнаты, где тебя мучили, но нельзя избавиться от мыслей, в капкан которых ты обречен попадать до конца жизни. Такая боль остается жить прямо в сердце. Разумеется, Имоджен ни в чем не виновата, это хорошо, что она не воспринимает ощущения Дина, поскольку реально понять их может только тот, кто заглядывал в самую бездну порока. Не то чтобы Дин сам помнил многое. Суть не в этом. Она даже не в самих фактах. Дело в кошмаре, в котором живет человек, полностью разрушенный, чувствующий себя уничтоженным.

В одно мгновение Дина словно выселили из себя и он перестал существовать. Это случилось, когда щелкнул выключатель и мир перевернулся с ног на голову. Внезапно Дин осознал свою беспомощность, когда тот, кто вроде бы должен был заботиться о нем, стал делать совсем другое. Воспользовался уязвимостью воспитанника. Человек, протянувший руки к телу Дина, знал, что тому некуда обратиться за помощью. У Дина оставался один выбор: драться или спасаться бегством. Но он окаменел. Замер внутри и так и не ожил. Он помнил руки, губы, шепот, но не это самое страшное. Кошмаром стал выбор, который Дин сделал. Только оглянувшись на события с многолетней дистанции, он смог осознать главное: он был ребенком. Говоря о взрослении, никто никогда не рассказывает, что переживания мужают вместе с человеком. Но бывает, что некоторые ощущения остаются прежними, так и следуют за тобой, постепенно заставляя забыть, сколько лет тебе было, когда ты их испытал. Некоторые образы слишком долго остаются с человеком, не меняясь.

Дин мало что мог доверить Имоджен. Он, например, не собирался рассказывать ей о сексуальных домогательствах. По крайней мере, не в подробностях. Ему не хотелось, чтобы она смотрела на него по-другому. Даже сейчас, когда он рассказал совсем немного, она порой поглядывала на него с жалостью. У него нет времени на ее сострадание. Оно лишает сил, а слабость никак не вписывается в стоявший перед ним сейчас выбор. Слишком давно он дал сам себе слово никогда больше не становиться беззащитным, и ему теперь приходится постоянно доказывать свою полную неуязвимость. Это правда, что он в далеком прошлом поджег социального работника, он сделал бы то же самое и сегодня. Тот мерзавец был не единственным, кого Дин убил.

Он не рассказал Имоджен о другом человеке, о мужчине, которого убил без малейшего сожаления. Каждую ночь в колонии для несовершеннолетних преступников Дину снилось, как он прикончит его. В восемнадцать лет выйдя на свободу, он знал только имя: Грэм. Воспоминания о датах, фамилиях и домах слились в запутанный клубок, но забыть это лица Дин не смог бы никогда. Потребовалось время и терпение, но он нашел его. Того самого. Приходившего к Дину посреди ночи в третьем по счету семейном приюте. Тип прикладывал ладонь к его рту, тяжело и смрадно дышал в ухо. Именно лицо Грэма являлось потом в ночных кошмарах, но, когда будучи двадцатилетним парнем Дин разыскал его, он оказался ниже ростом, чем хранила память, и не таким уж страшным с виду. Только Дин знал, какой зверь сидит у него внутри. Он своими глазами видел этого монстра.