Страница 5 из 6
Маэстро думал не о славе, а о том, чтобы гармоничнее выразить то, что жило в его сердце, чтобы углубить рождающиеся темы, придав им символический смысл. Музыковеды давно отметили символичность творений композитора-христианина. Понятие Троицы родило троичную символику во многих его опусах. Из трёх вариантов Кирие («Господи, помилуй!») – слушайте Мессу! – один адресован Отцу, второй – Сыну, третий – Святому Духу. Кроме того, эти варианты помещены между начальной прелюдией и финальной фугой в «Клавирных упражнениях». Фуга тоже имеет три раздела с тремя мелодиями, большая её часть написана в трёхдольном размере. И это не бесплодная интеллектуальная игра, а высшее искусство, где сотворцом выступает, кажется, Сам Господь! И обратите внимание на фрагмент «Круцификсус» («И был распят и погребён») в си-минорной Мессе. Здесь басовая партия повторяется 13 раз – как бы «несчастливое» число, что символизирует временное торжество зла, когда Иисус был «распят за нас при Понтийском Пилате».
Где бы ни жил и ни творил великий мастер (Эйзенах, место его рождения, Арнштадт, Веймар, Кётен, Мюльхгаузен… вплоть до Лейпцига, где завершился его путь), своему кредо веры и любви он нигде и никогда не изменял, так же как и принципам творчества, понимавшегося им как служение Богу. И когда он был мальчиком в хоре, и когда – городским органистом, придворным музыкантом, учителем, главным для него было Творчество. Не случайно свои партитуры он украшал буквами SDG (Soli Dei Gloria) – «Одному Богу слава». Или JJ (Jesu Juva) – «Иисус, помоги». «Органная книжечка» украшена изречением: «Во славу Божию, ближнему на поучение». А перед первыми пьесами «Клавирной книжечки» для старшего сына Фридемана надписал: «Во имя Иисуса».
Своим ученикам в Лейпцигской музыкальной школе мастер говорил: «Генерал-бас – совершенный фундамент музыки и играется обеими руками так, что левая играет написанные ноты, а правая берёт к нему консонансы и диссонансы, дабы эта благополучная гармония служила славе Божьей и освежению духа. Там, где это не принимается во внимание, там нет настоящей музыки, а есть дьявольская болтовня и шум».
Воистину музыка для Баха – богослужение. А искусство было для него религией, потому и не имело ничего общего с мирским успехом. Религия у Баха входит в определение искусства. И он поднимается над концессиями и деноминациями: протестант пишет полную католическую Мессу! Пройдут годы, и под влиянием Баха Роберт Шуман перед смертью создаст латинскую Мессу… Да и сам Бах творил, как говорится, не на пустом месте. Ещё в юности он собственноручно переписал для себя мессы Палестрины, Лотти, Зеленки. Переписывал он и пассионы Генделя, кантаты Телемана, концерты Вивальди.
А вот сыновья Себастьяна Вильгельм Фридеман и Филипп Эммануил не играли сочинений своего отца. Иоганн Христиан Бах учил приехавшего к нему юного Моцарта, но тоже не играл ему ни единой ноты отца… А о своих учениках в Лейпциге учитель говорил: «У меня только 17 годных, а 20 – ещё не годных (то есть необученных), 17 же – никуда не годных».
Не понимали, не ценили. Когда Бах скончался, в протоколе магистрата Лейпцига было записано: «…среди прочих, умер кантор школы Фомы, или, точнее сказать, «директор капеллы»…
Бах не оставил завещания. Сыновья разделили рукописи и инструменты. Главное же наследство досталось грядущим векам. Пройдёт сто лет, и забытое великое искусство воскреснет для новой жизни. Спасибо Цельтеру и Мендельсону!
…В январе 1750 г. Бах тяжело заболел. Не помогли две операции: он ослеп. Сказалось то, что в детстве, украдкой доставая по ночам из шкафа старшего брата Иоганна Христофа нотные рукописи старых мастеров, он при луне читал и переписывал их. Сказалось многолетнее напряжение творческой деятельности. Да и от сильных мира сего ему доставалось не раз. Даже в тюрьме сидел по приказу разгневанного Веймарского князя Эрнеста – за просьбу об отставке… 18 июля Себастьян внезапно прозрел, но через несколько часов с ним случился удар.
В последние часы жизни он диктовал хоралы зятю Альтниколю. В основу хорала, сочинённого незадолго до смерти, положена мелодия «Когда тяжёлые бедствия окружают нас». Но маэстро продиктовал другое название: «Пред престолом Твоим являюсь я».
Смиренно к трону Твоему,
Всевышний, приступаю ныне.
Небесную юдоль приму,
Как некогда земную принял.
Но здесь ещё продли мой срок,
Дай силы Твоему творенью,
Чтоб я перед уходом смог
Сказать слова благодаренья.
Да будет вечно славен Тот,
Который сей сосуд скудельный
Наполнил от Своих щедрот
Живой любовью беспредельной!
Да будет вечно славен Тот,
Кто дал мне веру и дерзанье
И семь благословенных нот,
Затем чтоб я среди невзгод
Своё построил мирозданье!
Прав был Альберт Швейцер, сказавший: «Бах – завершение. От него ничего не исходит, но всё ведёт к нему». В переводе с немецкого «Бах» означает «ручей». «Не ручей – море ему имя!» – воскликнул Людвиг ван Бетховен.
…Я вижу Иоганна Себастьяна, сидящего у клавесина или органа, вижу его руки, пальцы. И сквозь музыку чудится шёпот:
Так мерно долгое движенье
Последней фуги, что скорей
Не прекращаться легче ей,
Чем вздох найти для завершенья.
Но слышу, глядя в небосвод,
Не фугу, что, внимая теме,
Течёт под пальцами, а время,
Что между пальцами течет…
Течёт в вечность.
Воля Бетховена
В жизни великого композитора Людвига ван Бетховена меня особенно волнуют два «момента»: один связан с так называемым «Гейлингенштадтским завещанием», другой – с письмами «К бессмертной возлюбленной».
1802 год. Мастер проводит лучшее время года в маленьком городке Гейлигенштадт, к северу от Вены, на берегу Дуная. Здесь, в чердачной комнатке, отчаяние диктует Бетховену письмо братьям Карлу и Иоганну. Первые же строки выдают истинную причину страданий: «О вы, считающие или объявившие меня озлобленным, упрямым или мизантропом, как вы несправедливы ко мне… Вы не знаете тайной причины того, что я вам кажусь таким… подумайте только, вот уже шесть лет, как меня поразил неизлечимый недуг…»
И дальше Людвиг признаётся: «Я глух. Я должен жить изгнанником. Едва только я сближаюсь с обществом, как меня охватывает жгучий страх…»
Незадолго до написания этого письма произошёл случай, ставший, видимо, последней каплей в чаше терпения и молчания Бетховена, скрывавшего от всех свою прогрессирующую глухоту. Фердинанд Рис, ученик и друг Бетховена, во время одной из совместных прогулок обратил его внимание на пастуха, который играл в лесу на свирели, вырезанной из ветки сирени. Увы, Бетховену в течение получаса не удалось ничего расслышать. Чтобы не причинять боли своему великому спутнику, Рис в конце концов притворился, что тоже ничего не слышит. Бетховен всё понял и стал тих и мрачен.
Прощаясь со всем, чем он жил на земле, композитор словно хочет забыть о музыке и в своём завещании в слезах обращается к Heбеcaм: «О, Божество, Ты с высоты видишь моё сердце, Ты знаешь его, Тебе ведомо, что в нём живёт любовь к людям и стремление к добру. Итак, пусть свершится. С радостью спешу я на встречу смерти…»
Казалось бы, всё: он уйдёт из жизни в 32 гoдa, ещё, по сути, не создав ничего, что сделало его Людвигом ван БЕТХОВЕНОМ. Но 10 октября он делает приписку: «О Провидение! Дай мне хотя бы один день чистой радости…»
Господи, хотя бы день
Чистой радости пошли!
Не отдай меня беде,
Вырви из людской квашни!
Облака мои развей,
Спрячь меня за сто миров
И от зависти друзей,
И от ярости врагов!
Побеседую с листвой:
Кто я? Где я? И куда?
Как зовут меня? Постой:
То ли вяз, то ли звезда…