Молчуны

– Что за дерьмо тут творится? – Ляля так разозлилась, что не сдержалась и выругалась.

– Лялечка Витальевна, я пришла, а тут уже вот… Лежит… Сказали, вы придете и посмотрите, – виновато отозвалась Зоя.

– Как вас там, коллега? – процедила Ляля сквозь зубы. – Какого черта вы творите без согласования со старшим дежурным врачом? Почему пациентка уже под седацией? Вы что ли тут диагнозы ставить будете? Что вообще происходит сегодня?

– Ляля Витальевна, это распоряжение главного врача, – голос анестезиолога подрагивал. – Пациентку привезли с кровотечением, она вела себя неадекватно. Вероятно, она может быть опасной. Я сделал все по стандартам. Осмотреть ее без седации было бы невозможно. Еще полиция потребовала скрыть ее лицо. Я их требования выполнил, – уже как-то неуверенно закончил он.

Ляля поперхнулась от возмущения и приготовилась к ответной тираде. Но тут взгляд ее упал на сочащуюся кровью промежность, и она бросилась к пациентке.

Утром она первым делом заглянула к ночной пациентке в палату, но той уже не было. Зоя виноватым тоном сообщила, что через два часа после манипуляции девушку забрала полиция. Ляля мгновенно налилась гневом и бросилась в кабинет главного.

– Марк Эдитович, что за беззаконие творится у нас в госпитале? Вы в курсе, что ночную пациентку увезли чуть ли не с операционного стола? Я уж не знаю, что там вам полиция наговорила, но она явно не преступница, а жертва! Причем жертва изнасилования! Множественные ссадины слизистой, глубокий разрыв влагалища, гематомы промежности! И очень похоже, что она на малых сроках беременности! Это уже ни в какие ворота…

– Ляля Витальевна, сядьте! – крикнул главный врач.

И Ляля села. Главный врач никогда не кричал. Марк Эдитович всегда разговаривал тихо и внушительно: к этому его приучила потомственная медицинская среда и дед-профессор. Но сегодня он был сам не свой.  Только сейчас Ляля заметила серый цвет лица, трясущиеся дряблые щеки, затравленный взгляд и поняла, что он напуган.

– Марк Эдитович, что за чертовщина творится у нас, а? – спросила она жалобно.

Главный врач помотал головой, снял очки и протер их дрожащими руками. Несколько раз он пытался заговорить, но горло перехватывало, и он выдавал невнятный хрип. Ляля налила в стакан воды и пододвинула к нему. Было слышно, как стучат зубы о стекло, когда главный врач жадными глотками осушал стакан.

– Значит так, Ляля. Я тебя знаю. У тебя шило в одном месте, и раньше мне это нравилось. Но теперь шило вытащи и спрячь до лучших времен. Не было ничего. Никакой пациентки ночью не было. Анестезиологу и медсестре вашей уже все объяснили, они молчать будут. Тебе я лично говорю – забудь, слышишь? Иначе худо будет и тебе, и мне, и остальным. Поняла?

Ляля ошеломленно таращилась на главврача. Во-первых, он никогда не позволял себе обращаться к сотрудникам на «ты». Во-вторых, никогда не был безапелляционен, во всяком случае с ней. В-третьих, никогда сам не нарушал закон и не принуждал к этому других. И уж точно не требовал делать вид, что пациент, над которым были совершены насильственные действия, не существовал. Происходило что-то немыслимое, и Лялю распирало от справедливого гнева и желания выяснить причины происходящего.

– Но Марк Эдитович! – начала она.

– Нет! Никаких вопросов и дискуссий! Ляля, хоть раз поверь мне на слово, а? – умоляюще прошептал он. И Ляля снова обомлела: Марк Эдитович никогда не умолял. Она сделала вывод – или главврач болен, или ситуация действительно из ряда вон выходящая. В любом случае, надо сначала во всем разобраться.

– Ладно, – примирительно кивнула она, – пока оставим. Вы сейчас не в состоянии.

Ляля вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Марк Эдитович сразу сдулся, будто проколотый воздушный шарик, осел в кресле и схватился рукой за грудь. И когда зазвонил телефон, он вздрогнул и лицо его перекосило от страха.

– Да? – слабо отозвался он в микрофон. Трубка недовольно забулькала.

– Поговорил. Она будет молчать. Да, будет.

Трубка снова забулькала, на этот раз тревожно и настойчиво. Глаза главного врача бешено закрутились в глазницах, рука потянула узел галстука от горла, щеки побагровели.

– А почему моя семья? Причем тут она? – слабо отозвался он. Трубка ответила коротко и жестко.

– Делайте, как считаете нужным. Но она ведущий врач! Нет, никого нет. Да, одинокая, – голос мужчины звучал все слабее. Внезапно из глаз потекли слезы. Трубка коротко рявкнула и замолчала. Марк Эдитович отшвырнул ее от себя, закрыл лицо руками и разрыдался.

Глава 4

Служебный электрокар плавно скользил по блестящей в свете огней мокрой дороге. Напугавший Лялю седой сидел на месте пассажира, второй, с ямочкой и родинкой, управлял машиной. Радио что-то тихо напевало, навевая дремоту на седого, и он постоянно клевал носом, упираясь подбородком в грудь. Его напарник молча таращился на дорогу. Губы его постоянно шевелились, будто он разговаривал сам с собой. На повороте машину слегка встряхнуло, и задремавший седой с силой приложился виском к стеклу. Он тут же встрепенулся, выровнялся и разразился шумной бранью.

– Бля, Костик, ты чего вообще баранкой крутишь? Ну, поставил бы пилот и отдыхал, пока едем. Что за манера, твою мать, самому рулить ночами? Надо начальству сказать, чтобы перестали закупать управляемые машины – пусть у нас, как у людей, обычные электрокары будут! Взял я тебя на обучение на свою голову!

– Петр Степаныч, ну люблю я рулить. Мне спокойнее так, – принялся оправдываться Костик. – Простите, что дернуло. Что-то там мелькнуло, может животина какая дорогу перебежала.

– А чего тебе нервничать? – седой внимательно посмотрел на напарника. Тот заерзал под взглядом.

– Да ну их. Мажоры долбанные. Нанимались мы что ли? Они беспредельничают, а мы за ними убирай, – в голосе Костика звучало раздражение.

Седой отвернулся и уперся взглядом в дорогу. Костик, не получив поддержки, обиженно поджал губы.

– И девчонка эта… Совсем охренели уроды мелкие… Кинули нам ее, как кусок мяса. Ладно, хоть не закопать предложили!

– А если и закопать? – вдруг жестко спросил седой. – А, Костик? Что тогда? Что бы ты стал делать? Отказался? Жаловаться бы побежал? Ты хоть понимаешь, кто эти уроды? Чьи они дети? Молчишь? Правильно, молчи! Тебя, балбеса, пристроили на хорошее место, квартиру служебную дали, денег платят регулярно. А кто все это тебе дал? Опять молчишь?

– Петр Степаныч, да знаю я все, – снова принялся оправдываться напарник, – но как-то не по-людски это. Понимаете? Нельзя так! Она же девчонка совсем! А может ихние родители и не знают, чего дети творят! А мы покрываем! У того прыщавого отец-то – наш губернатор – нормальный же мужик! Всегда все по делу говорит! Город на нем держится. Может, наоборот, надо один раз все это дерьмо наружу вытащить, и он тогда сынку по башке настучит!

Седой раскатисто рассмеялся. От смеха у него даже выступили слезы, и он долго тер кулаками глаза, все еще периодически всхлипывая. Костик насупился и замолчал, пережидая приступ веселья старшего.

– Ну ты, брат, повеселил. Дерьмо он собрался наружу вытаскивать. Да тебя в этом дерьме и утопят! Ты думаешь, папаша не в курсе развлечений своего сыночка? Это ты зря. Мы, конечно, не знаем, чего там губернатор себе думает, может и осуждает. Но сыночка он в обиду не даст, это уж стопудово. А вот тебя, если много думать будешь, быстро пинком под зад из отдела выпрут. На твое место еще десять человек рвутся, и уж им ничего объяснять не придется. Заруби себе на носу – ты человек служивый и работаешь по приказам. Сказали делать – делаешь, а думать тут не надо. Вот что хорошо всегда на Руси было – можно мозг не ломать: всегда найдутся те, кто все придумает. И никакой катаклизм эту систему не изменит. В отделе нашем думает начальник, за него думает шеф полиции, за шефа – губернатор, за губернатора – президент. Видишь, как все складно? И тебя в этой системе нет.