Страница 19 из 62
В углу, за головой лежавшего моего стража, я заметил небольшую земляную насыпь с деревянным крестиком, как на кладбищах, и тотчас же обратился к моему тюремщику за разъяснением загадки. Вот что услышал: «Говорят, что тут похоронена какая-то царевна, а бог его знает… Старики наши рассказывали, что давно как-то из-за моря привезли молодую княжну и содержали ее здесь, но когда в Петербурге сделалось наводнение, вот как недавно было (я догадался, что это, должно быть, было а 1777 году), равелин был затоплен до самого верхнего карниза (он даже показал рукою очень высоко). Арестантов-то повывели, а ее, бедняжку, знать, забыли, и она потонула здесь, как в чану каком-нибудь… Тут ее похоронили». «Да кто же поставил этот крестик?» — спросил я. «Да все мы же. Как один сгниет, упадет, мы и поставим новенький и помолимся за упокой усопшей». Соображая этот рассказ, я полагаю, что это, должно быть, могила княжны Таракановой, дочери Елизаветы Петровны и графа Разумовского.
В первый же день моего заключения в равелине я познакомился с странным стражем его, комендантом Лилией-Анкер, из немцев, 78-летним стариком. Он ходил в зеленом длиннополом сюртуке, с красным воротником и такими же обшлагами. Ежедневно навещал он нас, и постоянно плавным шагом, согнувшись, с заложенными за спину руками, с открытым ртом, где торчали еще два желтые огромные зуба, шел он прямо на вас с единственным вопросом: «Как ваше здоровье?» — и, не дожидаясь никакого ответа, выходил. Желая познакомиться с ним покороче, я однажды сказал ему, что нездоров, но и тут я не услыхал от него ни одного звука, он повертелся подолее и все-таки ушел. Инвалид, его провожатый, сказал мне, что он не будет отвечать и что все его помощники обязаны клятвой молчания с преступниками и в городе, куда один из 12 инвалидов ходит за припасами. Что заставило несчастного немца взять на себя подобную печальную должность? Говорили, что в молодости он сделал какое-то преступление и был помилован с условием оставаться навсегда в Алексеевском равелине стражем других несчастных.
Г. Подушкин, по своей любезности, отвел мне каземат в крепости с видом на Неву и Петербург, где томился и откуда вышел выслушать свою сентенцию, а после и на казнь, мой незабвенный П. И. Пестель. Когда я вступил в это святилище, то застал еще постель его в беспорядке. Жадно искал я по всем углам, по всем стенам какого-нибудь знака, письма, нацарапанного карандашом или пером, но напрасно: ничего не осталось после Пестеля.
Вскоре я сжился с своею жизнию и был доволен своим помещением. Каземат мой был обширен, в амбразуру свою я вижу Дворцовую набережную и вечером, взмостившись ногами на свое огромное окно с решеткой, могу дышать свежим ветерком с реки. Мерные шаги часового раздавались под моею амбразурой. Соседи мои были, вероятно, люди семейные, ибо часто удавалось мне видеть, как шныряли под нашими окнами лодки, наполненные людьми разного пола и возраста, останавливались перед нашими окнами, пловцы глядели в амбразуры и, так как разговаривать нельзя было, так пели и таким образом передавали своим то, что хотели им сказать. Безжалостные часовые приказывали лодке удалиться; гребцы делали вид, что стали на мель, усиливались сняться, а между тем родные успевали насмотреться друг на друга и пересказать друг другу кое-что.
Князь Барятинский, сидевший со мною в соседстве, также в каземате лицом на Неву, сочинил на французском языке стихи.
СТАНСЫ В ТЕМНИЦЕ Соч. кн. Барятинского Темнеет… Куранты запели… Все стихло в вечернем покое. Дневные часы отлетели. Спустилось молчанье ночное. И время, которое длило Блаженства земного мгновенья. Крылом неподвижным накрыло Печаль моего заточенья. Я выпил с безумною жаждой Любви волшебство роковое. Мой кубок, кипевший однажды, Теперь — опустевший — закрою, Увы! Серебристая пена Навек опьяняющей страсти В нем скрыла грядущего плена Мое роковое несчастье. Судьба жестока и бесстрастна! Отец умирает с укором… Любимого сына напрасно Он ищет потушенным взором… О, тень дорогая! Не надо Звать горе последнею силой: Лишь тут, у могильной ограды. Оно нас покинет уныло… За бренной земной суетою, За дальней чертой мирозданья Что значит веселье земное, Что значит земное страданье? Холодное небо надменно Глядит на людское смятенье; Смеется оно неизменно Тщете наших слез и волненья. Вот смерти, всегда торопливой, Я слышу шагов приближенье… Но медлят косы переливы Над нитью земного томленья… Я чарой какого заклятья. Отвергнутый небом постылым, Живой наслаждаюсь с проклятьем Застывшим блаженством могилы? В тюремную башню, под сводом, Вселилась безжалостность рока. Одна лишь волна мимоходом Тревожит покой одинокой. В темнице — ни пенья, ни смеха, Ни света полдневного даже. И будит унылое эхо Лишь голос безжалостной стражи. Прижавшись к решетке холодной, Я слышу, смятения полный. Как мчатся легко и свободно Вперед невозвратные волны. Вот так и судьба моя дивно Уносится в вечность покоя. Но жизни моей непрерывно Стремление грозовое! Смотрю из темницы я душной. Прижавшись к решетке железной. Как волны реки равнодушной Уносятся в хладную бездну. Вот так и с друзьями моими! Их друг, по превратности рока, Как этой волной, так и ими Оставлен, навек одинокой. О, волны! К чему укоризны? Зачем я пою о страданье? К ногам угнетенной Отчизны Мое отнесите дыханье. Но ветер попутный, о, волны, Моим напоите рыданьем И бросьте, презрения полны, Друзьям моим крик и стенанье. Пусть гнев поражающей силой Пронзит благородство угрозы… Снесите ж и матери милой Печальных очей моих слезы. Но тише! К чему бушеванье? У матери слезы во взоре… Надежды обманным сияньем Согрейте смертельное горе… Но если потоком безбрежным К другому придете пределу — К любимым, чьи ласки так нежны, Чье счастье делил я несмело, То, светом той радости полны, Где счастье не знает препоны, Сокройте в глубинах, о, волны, Мои одинокие стоны. Их челн средь веселья и смеха Баюкайте, волны, с отрадой — Рыданий и слез моих эхо Пускай не смутит их услады. В беспечных подруг ликованье Отраву вливать я не в силах, Душите же крики страданья Во имя веселия милых. Но если любимая нежно Приблизится к брегу несмело И струям подарит безбрежным И грусть, и прелестное тело — Окутайте, волны, со страстью Ту грудь и тот стан несравненный, Там руки в объятия счастья Сплетал мой порыв неизменный. Но есть и утехи другие,— Приблизит дыхание к струям,— Целуйте уста дорогие Нежнейшим моим поцелуем… Баюкая, тихо лаская, Ее осторожно несите И, вдаль от нее убегая, Ей вздох мой последний дарите.