Мой позывной «Вестница»

— Что Вы, Екатерина Ивановна, я никогда не осмелюсь принять из Ваших рук такой дорогой подарок, — пытался отнекиваться мой добрый хозяин.

— Дорогой Михаил Илларионович, я открою Вам один маленький секрет: это вовсе не натуральный мех, как Вы, наверное, подумали, хоть и выглядит он отлично, — успокоила я командующего.

— Скажите, вот, никогда бы не подумал, — задумчиво сказал князь, поглаживая ладонью белоснежное одеяние, — и где же научились такое делать? Наверное, далеко?

— Да нет же, совсем близко, — ответила я, и тут же прервала себя, — вот, кажется и мои помощники пришли. Прошу Вас: поберегите себя. Особенно осторожны будьте в обманчивые весенние деньки, и, пожалуйста, поменьше катайтесь верхом. Итак, прощайте, Михаил Илларионович, спокойной Вам ночи.

— Прощайте, Екатерина Ивановна, буду помнить встречу с Вами до конца своих дней. А что касается «спокойной ночи», то я давно уже по ночам не сплю. Знаете ли, старческая бессонница.

— Ну, это мы сейчас исправим, — сказала я, и обращаясь к вошедшему Гене с «Успокоителем» в руке, добавила, — будь добр, успокой фельдмаршала часов на пять, а Прохора поменьше — на пару.

Мы устроили поудобнее спящего старого князя и его слугу и вышли во двор. В рощице за околицей стоял наш снегоход, который я, естественно, не хотела оставлять в 1812-м.

Так, вместе со всем имуществом, мы благополучно прибыли на склон горы в Заилийском Алатау, который уже был мне памятен по другим путешествиям во времени.

— Екатерина Ивановна, — заметил, наконец, изменение в моем внешнем виде Коваленко, — а где же ваша знаменитая мантия?

— Витя, ты очевидно говоришь о салопе? Я вспомнила, что есть еще старое русское название для этой одежды и оставила на память Михаилу Илларионовичу для одной из его дочерей. Подозреваю, что он достанется старшей дочери Прасковье, так же, как и княжеский титул ее сыну.

— Так расскажите, как вы доставили Бонапарта в его лагерь? — попросила я.

— Да все очень просто, Екатерина Ивановна! — ответил Гена, — когда мы вышли из штаба Кутузова, я, на всякий случай, щелкнул «Успокоителем» и нам пришлось опять тащить тяжеленного Бонапарта на себе. Но так было надежнее. Еще не известно, какие фортели он бы выкинул, будучи в нормальном состоянии. Мы вернулись практически прежним маршрутом. В лагере все французы по-прежнему спали, поэтому мы дошли до палатки Наполеона, затащили его вовнутрь и засунули в спальный мешок.

— А чепец не забыли надеть? — поинтересовалась я.

— Нет, не забыли, — ответил Витя, — я вытащил его из кармана шинели Бонапарта, снял его шляпу и натянул чепец. Вот только шляпу наполеоновскую я забыл там оставить и машинально взял ее с собой. Вот она.

— Ну, ладно парни, — сказала я со смехом, — а больше вы ничего из 12 года не прихватили?

— Екатерина Ивановна, — в некотором смущении отозвался мой охотник, а Вы ругать меня не будете? Я еще шашку походную Наполеона взял с собой. На память.

С тех пор, когда бы я ни появлялась в том времени, где жили мои друзья, я обязательно находила часок для встречи с ними. И, заметив в их доме на самом почетном месте раритеты из далекого прошлого, мы всегда обменивались понимающими улыбками.

Все дальнейшие события конца 1812 года хорошо известны.

После нескольких боев под Красным армия Наполеона перестала быть Великой.

Правда, Бонапарт с остатками своей гвардии сумел под Березиной избежать полного разгрома, но это нисколько не умалило в глазах потомков цены победы над завоевателями, одержанной нашим народом и армией во главе с Михаилом Илларионовичем Кутузовым.

К сожалению, Кутузов совсем ненамного пережил время победы. Находясь в зарубежном походе во главе русской армии в Пруссии, он, несмотря на плохую погоду, прокатился верхом и простудился, а спустя несколько дней умер. Был апрель 1813 года.

Судьба Наполеона трагична и в тоже время поучительна. Едва перейдя с остатками армии Березину, он бросил своих ветеранов умирать от перенесенных невзгод в госпиталях, а сам отправился в Париж.

Здесь он сформировал новую армию и направил ее в бой против очередной европейской коалиции. Но постепенно фортуна все сильнее отворачивалась от Бонапарта. Еще в течение двух с половиной лет он боролся как с внешними, так и с внутренними врагами, подобно мухе в паутине, все больше и больше запутывающейся с каждым своим рывком.

Наконец от совершил последнюю в своей жизни ошибку, доверившись Британии, надеясь получить у нее политическое убежище. Но бритты, как водится, обманули, и отправили бывшего императора пленником умирать на далекий остров святой Елены.

Так свершилось то, чего он боялся и о чем услышал в ходе короткой встречи с русским полководцем, но так никому ни единым словом не обмолвился об этом до самого конца своей жизни.

На мызе у Ломоносова

Злободневная в девятнадцатом и двадцатом веках «норманская теория» возникновения древнерусского государства по-прежнему оживленно обсуждалась и в двадцать первом веке. Только сейчас она определялась и дополнялась продолжающейся «вестернизацией» общественного сознания страны. А также связанной с этим процессом волной всепоглощающих либеральных взглядов, а затем, по мере усталости и разочарования, с их постепенным откатом.

Как известно, первым и самым решительным противником «норманизма» был наш отечественный ученый поистине «ренессансного» масштаба Михаил Васильевич Ломоносов.

Именно это, и еще многие не решенные тайны его личности и послужили поводом очередного моего путешествия во времени — в гости к Ломоносову.

Разумеется, предварительно я старательно подготовилась, изучив обстановку в России и в мире во второй половине 18 века, особенности русского языка в этом веке и прочее, и прочее.

Кстати, язык, которым говорил Ломоносов и его близкие, оказался не таким архаичным и тяжелым, как я предполагала вначале, изучая его письменные образцы. Однако мне все-таки пришлось немного реконструировать некоторые монологи самого Ломоносова, чтобы они звучали немного живее и привычнее для нашего уха.

И вот я сижу напротив хозяина в его уютном рабочем кабинете на его мызе в Усть — Рудице.

В русском языке слово «мыза» основательно закрепилось в значении «отдельная усадьба» с синонимами «хутор, отшиб и выселки».

Вот такими выселками и была Усть — Рудица, где великий исследователь оборудовал свою фабрику.

Ломоносов казался очень высоким даже по сравнению со мной, хотя я раньше была ростом около 180 сантиметров. Он выглядел особенно кряжистым в свободной домашней одежде и чем-то напоминал моего отца, каким тот был в последние годы.

Я застала ученого в его рабочем кабинете, где он что-то рисовал графитовым стержнем. Увидев меня, Ломоносов в сердцах отшвырнул кусок графита, свернул лист бумаги и поднялся из-за стола весьма недовольный.

Краем глаза я успела увидеть рисунок. Возможно, это были какие-то детали эскиза последней его мозаики «Взятие Азова», которую он так и не успел закончить. Очевидно, он совсем не ожидал гостей в такой ранний час.

Я заявила, что крайне заинтересована его мозаичными работами и приехала, чтобы познакомиться с ними. Ломоносов явно подобрел, услышав столь лестную характеристику его работы и начал разговаривать более приветливо.

Нужно сказать, что я не торопилась представиться. Одета я была по тогдашней моде, но не слишком роскошно, так что он мог принять меня за кого угодно.

Услышав голоса, в кабинет вошла его жена Елизавета Андреевна — невысокая женщина с добрым, но несколько болезненным лицом. Я вежливо ее приветствовала на немецком и стала расспрашивать о ее здоровье и здоровье Михаила Васильевича.

Елизавета не стала кокетничать, рассказывая о себе, а сразу принялась жаловаться, что обеспокоена здоровьем мужа ноги которого стали сильно опухать и ходить он начал с большим трудом.

— Ну, что ты говоришь, Лизанька, — решительно остановил ее муж, — все это пустяки. Вот сделаю последнюю большую работу и займусь своим здоровьем. Поедем с тобой на воды в Баден-Баден. А ты принеси-ка, лучше, нам пирожка с морошкой. Давеча приходили ко мне земляки, принесли гостинцев северных.