Страница 23 из 38
Никто не допускал и мысли о том, что Севастополь может быть сломлен и побежден. Однако, город был обречен с самого начала, и только благодаря героическим усилиям его защитников, их беспримерному мужеству и боевому мастерству наших адмиралов, офицеров, солдат и инженеров Севастополь сумел продержаться так долго.
Истинная причина поражения была в устаревшем вооружении, архаичной системе комплектования армии, безмерно плохом снабжении войск и, в целом, отсталости общественного устройства царской России.
Я помнила это еще из школьных уроков истории, но одно дело читать в книге, а другое дело видеть все своими глазами и переживать наяву.
Турция не могла простить России поражение при Синопе, Франция спала и видела реванш за 1812 год, Англия ревновала Россию к Балканам, а все вместе, объединившись в Коалицию, они решили дать бой под Севастополем.
Стремительно, как на дрожжах, росли хитросплетения защитных сооружений, в постройке которых принимало участие также и множество горожан. Вражеское нападение не заставило себя долго ждать, и уже 17 октября город подвергся бомбардировке сотен тяжелых орудий. Затем начался штурм вражеских войск на суше и на море, но этот порыв не принес желаемых успехов и был успешно отбит русскими.
Я впервые оказалась в театре боевых действий. Обстрел велся из дальнобойных пушек, стреляющих разрывными и зажигательными гранатами. И пусть это были орудия средины 19 века, но они были достаточно мощными, чтобы разрушать здания и баррикады. В город непрерывным потоком поступали раненые. Это были и военные, и гражданские: женщины, старики, дети. Их количество стремительно росло, и их размещали не только в больницах, но и во всех больших общественных зданиях. Для лечения не хватало всего: лекарств, перевязочных материалов, но больше всего врачей и младшего медицинского персонала.
Я несколько раз приходила в Дом общего собрания флагманов и капитанов или, коротко, Собрание. Вход был свободный, и я без помех проходила в большой зал, где на койках, а частично и на полу лежали до полусотни раненых, ожидающих операции или выздоравливающих. Я заглядывала и в операционную, где доктора оперировали тяжелых раненых и делали очень много ампутаций там, где, на мой взгляд, можно было обойтись более щадящими методами.
На третий или на четвертый день моего прихода в Собрание один из докторов, делающих операцию, оказался без фельдшера. И без того хмурое его лицо казалось просто свирепым. Он несколько раз беспомощно озирался, как бы разыскивая себе помощника, но никто не подходил. Наконец, в самый сложный момент, когда он опять обернулся с выражением отчаяния, я подошла и предложила:
— Вам помочь?
— А вы умеете? — спросил он.
Я молча кивнула и стала с ним рядом.
После операции, пока я делала перевязку, он получил возможность закурить.
Затем подошел ко мне и предложил:
— А вы не желаете стать медицинской сестрой?
Так я стала сестрой милосердия.
Еще пару дней я послушно помогала моему доктору, а на третий принесла приготовленные накануне пропитанные гипсом бинты и корытце с теплой водой. Случай представился почти сразу. На хирургическом столе оказался раненый в руку подпоручик, совсем молоденький, почти мальчик. Он плакал, умоляя доктора сохранить ему руку. Наш доктор, такой, казалось бы, уже зачерствевший душой «эскулап», и тот оправдывался слегка дрожащим голосом:
— Ну пойми ты, чудак-человек. Ну, сохраню я тебе руку. А через несколько дней случится у тебя гангрена, и тогда ничто тебя уже не спасет — прямая дорога на тот свет.
— Лучше уж смерть, чем на всю жизнь оставаться калекой, — рыдая повторял юноша.
— Ну, молодой человек, это вы напрасно, — вступила я в разговор, — доктор, позвольте я сделаю ему гипсовую повязку. Она через полчаса застынет и позволит пару недель сохранить кости руки неподвижными. За это время кости успеют срастись.
Доктор некоторое время колебался, но за несколько дней работы со мной он убедился в моем несомненном профессионализме, и это решило все дело.
— Под Вашу ответственность, извольте, — решил он.
Посмотреть, как я накладываю иммобилизующую гипсовую повязку, собрались не только ходячие раненые, но и санитарки, и даже врачи. Уже через несколько дней, даже не снимая гипса, стало ясно, что рука заживает. Доктор разрешил мне сделать еще несколько таких повязок, но другие врачи, по-прежнему, относились к новшеству с опасением.
Все изменилось внезапно. Я делала очередную повязку, когда услышала за своей спиной строгий начальственный голос:
— А кто Вас надоумил делать такие повязки? Чья это школа?
Я обернулась и тотчас же узнала. Это был Пирогов, великий хирург. Это его портрет висел на почетном месте у нас в школе медсестер в 1941 году.
— Конечно же Ваша, Николай Иванович, — ответила я, — чья же еще?
И это была совершенная правда.
Пирогов самым решительным образом изменил саму систему медицинской помощи в Севастополе. Если до его приезда врачи работали практически порознь, то он создал мощную бригаду специалистов с узким распределением обязанностей. Разумеется, с ним во главе. Мне также посчастливилось оказаться в одном с ним коллективе.
Он работал изумительно четко и быстро, успевая делать множество операций за день. Первую неделю Пирогов неустанно проводил операции и только после того, как поток раненых немного ослабел, занялся более глубокой реорганизацией лечения.
Кроме всего прочего, он читал и лекции для медицинских работников, и очень настоятельно рекомендовал переходить на использование гипсовых повязок и сохраняющее лечение огнестрельных ран.
Но главное, что он потребовал сделать, это применять принцип "рассеивания больных", иными словами, сортировки их по видам и тяжести ранений и заболеваний. Еще одной среди множества других инноваций стало массовое применение Пироговым наркоза в качестве анестезирования.
Незадолго до приезда Николая Ивановича я тоже стала применять другую, не медикаментозную местную анестезию, причем весьма специфического характера. Особенно удачно это получалось в случае ранения верхних конечностей.
Как это происходило, я расскажу на другом примере, почти совсем с медициной не связанным.
У нас практически закончились бинты и корпия, которая до начала производства ваты активно использовалась в качестве перевязочного материала. Каждый день я ходила к нашему каптенармусу, буквально вымаливая хоть немного бинтов. Однако этот прохиндей весьма жуликоватого вида попросту меня отфутболивал, обещая выдать все необходимое с приходом обоза.
Наконец обоз пришел, и я лично видела, как в надвигающихся сумерках крымцы разгружали тюки с расходным материалом. Каптенармус в очередной раз выставил меня за дверь, пообещав отоварить завтра с утра пораньше. Каково же было мое негодование, когда, придя на рассвете позднего ноябрьского утра, я вновь застала только пустые полки. А этот подлец, вместо объяснений повысил голос и даже замахнулся на меня. Тут я применила против него прием, после которого рука у него мгновенно потеряла чувствительность и бессильно повисла. Он, видимо, не понял в чем дело и замахнулся левой. И только когда упала и эта рука, он страшно испугался.
— Ну-ка, говори быстрее, куда ты девал наши бинты. А то я тоже самое сделаю с твоей шеей, и ты живо отправишься в ад, ворюга несчастный! — свирепо приказала я.
— Не убивайте меня, — пролепетал этот жулик, — я продал все перекупщикам-крымцам.
— Где они?
— Они везут тюки к французам, Вы еще можете их нагнать.
Я стремглав выбежала на улицу, не помня себя, как будто делала это множество раз, вскочила на стоящую у привязи лошадь и поскакала за уехавшей повозкой. Когда я настигла беглецов, один из них выстрелил в меня из револьвера, а я, в свою очередь, не стала с ними церемониться. После этого случая каптенармус при встрече со мной всегда бледнел и отдавал честь, как старшему офицеру. Я никому не рассказывала об этом происшествии, но почему-то за бинтами стали отправлять непременно меня.