Амурский Путь

Выкрикнувший «заалело!» палач подошел к нему из темного угла. В здоровенной узловатой руке — грязный железный штырь. С сочным алым пятном на кончике.

— Готово, боярин, — довольно пробасил тот. — Дозволь, спытаем?

Шереметев проигнорировал просьбу. Протянул посох к пытаемому (сильная рука у воеводы!) и силой повернул изуродованное лицо к себе.

— Ну?

— Пошел нахер… — просипел Дурной.

Не от великой крутости. За последние пару часов (или несколько недель) непрерывной адской боли, он и ревел, как девочка, и умолял его пощадить, унижался. Но сейчас ему нужно было заставить смыть это самодовольное выражение с боярской хари.

Не вышло…

Шереметев Большой лишь слегка шлепнул концом посоха по заплывшему глазу, и пленник заскулил в голос.

— Господибожемой, не надо!.. Ну, что ты хочешь от меня, падла?..

— Того же, что и допреж: реки, где сокрыл рухлядь свою, где злато закопал?

— Да какое… Да ты же всё видел. И рухлядь, и золото… Прочее… Всё по росписи на Москву отвезли, царю отда…

— Сызнова, да по кругу, паскудник? — Шереметев опять разозлился. — ТВОЕ где злато! ТВОЯ пушнина!!! Те, что ты, вор поганый, в обвод вез!

— Да с чего… Откуда ты взял про мое… Аааа, господи милостливый… Не было ж ничего больше! Не было…

— Жги суку! — яростно бросил Шереметев.

Алый наконечник штыря почти нежно поцеловал голую грудь пленника.

— Аааааааааааааааааа!..

— Ды не пузо жги, дурило! Тамо уже один окорок жареный. Вот ступни его прижучь!..

— Не надо, молю! Аааа!..

— Говори, вор! Где схрон, где сокрыл уворованное!

— Господи, да почему? Петр Василич, миленький, ну с чего ты взял, что оно есть? — всякая гордость улетучилась, будто и не было ее. Дурной молил воеводу тоненьким жалким голосом, он готов был на всё, лишь бы отсрочить боль. — Ты ж всё видел… И в Енисейске воевода тоже…

— Ну, ладнова, — боярин встал и подался к воняющему паленой шерстью Большаку. — Коль, жаждешь в игры сыграть, так я сыграю. Уж един раз можно. Но, если и после за ум не возьмешься… Пеняй на себя, шавка!

Шереметев сел обратно на чурбак и потряс полой кафтана, отдуваясь.

— Како ты уехал, пес приблудный, я Приклонскому в Енисейск-то отписал… Не трогал он твои дощаники, крест на том целовать готов был! А ишшо ты пищали на ево наставлял. Съел, ирод? Сталбыть что? Сталбыть были у тебя твои личные припасы. Были, но исчезли меж Енисейском и Тобольском. Дошло до твоей воровской душонки, что Тобольск ты тако не пройдешь. А уж Верхотурье и подавно. Вот ты где-то в пути и припрятал оное. До Москвы добрался, речей медовых государю в уши налил — дабы поверили тебе. От и справили тебе по итогу грамоты… Да такие, что и мечтать невмочь. Уж я зрел — на диво бумаги! С такими кого хошь пройдешь, никто тебе не указ… Вот и поехал ты, Сашко, за своим схроном, дабы тайный торг учинить…

Шереметев развел руки, довольно улыбаясь и как бы говоря: шах и мат. Всё просчитал боярин, всю хитрость и изворотливость своего ума подключил, дабы понять воровскую схему Сашка Дурнова. Одного не учел: не было у черноруссов тайных припасов. Потому что не все люди за Земле — воры. Не все мыслят, как царский воевода.

Самое печальное было то, что он ни за что не поверит Дурнову. Шереметев просто не сможет понять то, что не укладывается в его миропонимание вселенной. Зачем же еще было предпринимать такой долгий и опасный путь? Зачем вообще нужно было вылазить из ихних темноводских дебрей⁈ Сидели бы себе тихо на злате и пушной рухляди — да в ус не дули.

«Не поверит, — с тихим ужасом от ожидания грядущего подумал беглец из будущего. — Что ни скажу — не поверит…».

И все-таки просипел.

— Не было ничего, воевода… Христом Богом…

— Жги собаку!

…Шли часы, дни и, наверное, месяцы бесконечной невозможной боли. Во мраке безоконной избы за временем следить было трудно, да Дурной и не пытался. Всё его существо сконцентрировалось на одном желании, на одной мысли: как избежать пыток. Он несколько раз терял сознание, а в периоды бодрствования уже трижды каялся и сознавался в том, припрятал на берегу Тобола тонны золота! В чем угодно сознавался, лишь бы только его не жгли, не резали, не дергали суставы. Увы, измученный болью разум не был способен быстро придумать убедительную легенду, назвать приметы тайного места. Шереметев Большой понимал, что ему врут и лишь коротко бросал:

— Жги!..

И всё начиналось по новой. Спустя несколько кругов ада казалось уже, что преодолен тот рубеж, когда может стать еще больнее, еще страшнее… Но это только казалось. И снова Дурной орал, скулил и плакал, молил о прощении, каялся и признавался во всем… Но не мог он дать Шереметеву золота, которого у него не было.

…Грохот выстрелов раздался совсем близко. Недружный, нескладный, но все-таки залп. Большак, если честно, даже на это не обратил особого внимания. Зато обратили его палачи.

— Еремка! Сыч! — крикнул воевода подручным. — Ну-тко, гляньте, что там наверху?

Служилые споро кинулись по ступенькам к входной двери, распахнули тяжелые створки, и тут же в избу ворвался колючий шум от лязга оружияя, криков ненависти и боли. Воины с боевым кличем кинулись в невидимую свару.

Подвешенный Большак, как мог, повернул голову к пятну света, прислушался. И зашелся мерзким клекочущим смехом.

— Ты чего? — Шереметев даже отшагнул, пугаясь замогильных звуков.

— Хана тебе, воевода… Допек ты… видать, боженьку… слышь… пришли за тобой!

Последнее он попытался выкрикнуть, но вышло не очень. Зато в тот же миг в открытый дверной проем влетело спиной вперед тело. То ли Еремки, то ли Сыча — неважно. Влетело, да так и осталось лежать на земляном полу. А в пятне света встал человек. Вернее, не человек, а маленький тигр.

Аратан сжимал явно чужой тесак в левой руке, поскольку правая висела надломленной веткой. По его лицу текла кровь. Однако вид даура ни у кого не вызывал жалость. Нет. Все смотрели на него исключительно со страхом и ужасом. И только пленник — с надеждой.

Аратан увидел подвешенного над углями друга, страшно взревел и кинулся вниз. Палач (только он оставался между маленьким тигром и воеводой) двинулся вперед. Этот мордоворот обладал по-настоящему медвежьей силой… но не скоростью. Аратан почти лениво прошел под рассекающей воздух лапищей и спокойно всадил тесак между ребер. Как раз куда нужно. Палач успел вцепиться в убившую его руку, да так и завалился на бок. Даур несколько раз дернул единственную рабочую руку, пока, наконец, не смог ее высвободить. Правда, уже без ножа.

Воевода стоял, вынув саблю из ножен. Шереметев был довольно стар, но силу боярин не утратил. Намного выше мелкого противника, почти в три раза его тяжелее, он собрался располовинить саблей жалкого нехристя… Но на него шла сама Смерть.

Шереметев даже замахнуться толком не успел, а маленький тигр уже разорвал дистанцию… прыгнул прямо на воеводу, ухватился за шею единственной здоровой рукой — и начал грызть его зубами! Рвать нос, щеки, пытался вгрызться в горло, защищенное большой бородой.

— Ааааа! — истерично визжал боярин, и не было на Земле звуков более сладких для уха Дурнова.

Шереметев метался из стороны в сторону и неуклюже лупил сидевшего на нем зверя саблей. Вот нож здесь пришелся бы к месту, затыкать даура им было несложно. Сабля, наоборот, наносила лишь слабые режущие удары.

Наконец, силы оставили воеводу, он огромным кулем осел на пол. Аратан с трудом поднялся над еще трепыхающимся телом. Сплюнул ошметки боярской плоти… И с силой нанес тяжелым монгольским сапогом несколько ударов. Прямо в лицо.

— Иду, Сашика, — негромко сказал он, убедившись, что Шереметев мертв. — Я уже иду.

И покачивающейся походкой двинулся к пленнику.

— Сейчас… Сейчас… — бормотал маленький тигр, пытаясь утереть с лица кровь ладонью, полностью залитой кровью.

С большим трудом, работая одной более-менее целой рукой, Аратан размотал барабан и спустил Дурнова на землю. Опустился рядом на колени с раздобытым где-то здесь же ножом. Даур, не скрываясь, рыдал навзрыд, разрезая веревки и оглядывая почти голое тело, покрытое десятками ожогов и свежих ран.