Страница 36 из 53
Александр НАБИРАЮСЬ РОССИИ
РОДИНЫ ВОЗДУХ
Еще веет воздухом Родины на просторах твоих, Россия! Отечество в подлиннике, выхожу набираться тебя. В руках веснушчатая орешина, ни особой силы, ни премудрости. Только б заглянуть в лицо дорогое, пособить чающим.
Переболело нутро в неотвязной тоске. Как спасение от погони зла и скверны (утвердившихся) вникну в пресветлые черты, отряхну прилепленное суемудрие. И буду сильным в себе! Станет ли меня для встречи с тобой?..
И вышел.
Опороченная, валяешься в ногах сатаны. Побитая грозами, усыпленная чарами посул. Ах, как чуешь гордость, сущность свою. Всплесни белыми взмахами - и воссияешь!
Набираюсь Родины, неоглядной России.
Годы.
Не пригнут!
КАРТИНКА
Охапка-другая сухого разнотравья покажется в хате целой копешкой, а введенная корова - живой громадиной. Полынный настой, смешанный с тонким сырным запахом молока и свежестью, вбежавшей из сеней, ошарашивает, как приход веселых гостей, а дзиньканье белых струек в ведерке взвинчивает аппетит до колик. Но стоит перевести взгляд с отмытых добела культяпок копыт к погнутым рогам с прозеленью по концам, как возбужденное любопытство подмывает созорничать этак.
Сперва потянешься выдернуть былинку с сухим синим цветочком, забранную коровой уже в губы с клочком травы, потянешься, а корова свое не даст, смерит косо долгим взглядом добрых, влажных глаз, и устыдишься, бывало, своего сантимента. Цветочек такой все-таки найдешь под ногами, и залюбуешься, и притомишься о весне нескорой. Переведешь взгляд с крупных узловатых жил, протянутых веревкой вдоль коровьего живота, на белоногого Жданка, спрятанного за печкой подальше от глаз родительницы, и опять за свое, пока "под хвоста" не схлопочешь.
ЗА ВСЮ РОССИЮ
Десятина заброшенной земли щетинилась застарелыми травами, пустовала. Пошел собрать семян тимофеевки да ежи. Для комнатных певчих птиц.
И что за вид? Вся пустошь скошена, травы подгребены в копешки, а на машине целый стог. И растет, растет стог. Кругом ребятня, семь человек, одна старуха и сам домохозяин - кудлатый, богатырского сложения, лет под пятьдесят мужчина.
Нет, как он работал! Подавал тяжелые навильники травы, и как подавал! Воткнет вилы в копешку и, натужившись, на вывершенную машину. Пот льет, напряжено все богатырское тело, а лицо озарено радостью. Земная тягота - всласть, когда она - благо. Для себя грузит. Вчера скосил, нынче увозит. Просушит у дома и - про запас буренкам.
А ребятки деловиты до чего! Подросток наверху навивает воз, то бишь машину. Рядом с ним мальчик лет семи - вьется, помогает. Посередке навиваемой клади расхаживает совсем крошка, ребеночек еще такусенький. Рубашка ношеная-переношеная, босиком. Молочко любишь - кормочек добывай! Девочки внизу с граблями управляются. Семь деток и домохозяин в поте лица добывают благо.
Стыдно стало за всех нас, занятых несущественным делом, поголовно хилых и несчастных. Где такие дети, где сила такая, и способный, радостный труд? За всю Россию работает.
Спросил у старухи, да кто ж такой?
- Батюшка, священник он, отец Федор. Двух коров держит. Живет в Звягине, а служит в Лосинке.
Старуха-бобылка помогает детей выращивать, коров пасет. Одной-то попадье не справиться накормить такую ораву.
Истово молится, истово трудится. Тяжесть, как Евангелие, над головой возносит достойно, ревностно.
Господи, вот бы и нам так!
РОДНИЧОК
Снежок подтаял, расступился, и водица рассосала ледок, прорыла русло. Родничок клокочет, бьется из-под песочка. Огороженный легкой рукой природолюба, он занят своим существом. Поет себе песенку день и ночь. И морозцы его обуздать не могут. Уже обметало ледком ключик, а он клокочет по ожелезистым комьям дна. Грохочет.
Декабрьский снег привален мягким полушубком, в сумерках синеется вокруг водицы. Рядом толпятся мальчики на лыжах.
- Ты, Кирюшка, не сливай из посудинки, речная светлей.
- Небось тут лучше.
- Поди, железом пахнет.
- Налью на пробу.
- Смотри.
Кирюша наливает пузырек. Вода чистейшая. Пока пьет, его напарник морщится, силится что-то сказать. Но, видя опустевший пузырек, только спросил:
- Легкая?
- Тут давно пьют.
Отведав, ребята уходят.
Не возьмусь судить о зиме. Складная, а может, нет. Стою и радуюсь. Снегу, зиме, прозелени ольховой коры, живому родничку радуюсь.
ПОЛЕ
Скудеет поле, расцарапанное вкривь отвалами. Спадает и вновь поднимается зной над ним, как встарь, и перепелиный бой изначален. Но все-то ты, полюшко, исхоженное моими предками, прежнее ли?
Терзают тебя железом и дурью, бесстыдной любовью насилуют. Куда запропастился хозяин милый, дождешься ль его возвращенья, его сильной радости?
НЕИЗБЫВНАЯ ПРЕЛЕСТЬ
День Спиридона-поворота: солнце поворачивает на лето, а зима - на морозы. Ан морозов-то все нет и нет. Из раструбов водосточных труб обрубки ледяные вытаскивают. Кругляшками вываливаются на дорожки пешеходные. Возле каждого раструба - пяток кругляшей белых.
О сю пору в прошлом годе метелица гуляла, застилая глаза. И мороз пробирал до костей. Но какя бы погода ни держалась, а весть благая нисходит с небес. "Христос рождается"… - все звонче в молитвословия вплетается радость бытия. И пасхальный благовест доносится из глубин мироздания: "Ангели поют на небеси… чистым сердцем".
Жарко пылают свечи. Слышу тихий ход крови в жилах. Голову держи книзу, а душу - ввысь! И держу.
Неизбывна прелесть зимнего вечера, проведенного в молитвенном успокоении.
СРЫВАЮ ЯБЛОКИ
Добрая, благословенная осень. Как хлопанье бича стук - выронила яблоня спелой плод. Бери стремянку и тянись в гущу листвы к яблокам - срывать пора. Вишь, загорел штрифель, с верхушки свалился терракотовым. А съем аниса глухого - и подавно подоспел, осыпается зря уж который день.
Вскочил по стремянке в лиственную сень. Поскрипывает в ладони тугое яблоко: бокастое, наливное, румяное. В корзину, в корзину - вот так: с листочком, с сучочком и без всего. Задубленный яблоневый лист расшевелен, потерт. Затянулся, теперь уже вовсю слышен его дух - садовый, погребной, вековечный. Кажется, донесся из давних лет, когда обонял такой же крепкий листвяной дух, задумчиво перебирал слова привязанности к предкам, и, затеребленный встревающей повседневностью, забывал их. Господи, как чиста жизнь, когда б ни корысть, ни маета людская!