Агитбригада 2

— Что-то я детей тут не вижу.

— Это тоже странно, — сказал Гудков, — такого просто быть не может. Сколько мы деревням и сёлам ездим — почитай в каждой семье по десять-четырнадцать детей. А здесь ни одного не вижу.

— А, может, они дома сидят? — задумчиво сказал Зубатов, — раз сектанты, то, может, нельзя ихним детям по улицам носиться?

— Самому не смешно? — фыркнул Гудков, — как четырехлетнему объяснить, что нельзя на улицу, особенно если погода хорошая? Очень тебя в детстве мамка от улицы удержать могла?

— Это ты точно подметил, — согласился Зубатов, — бывало накажет за провинность какую, на улицу ни ногой, так я дождусь, пока она в поле уйдёт, а сам — во двор, гулять…

— То-то же, — поддакнул Гудков. — А здесь село словно вымерло. Хотя баб молодых полно. Им бы рожать да рожать. А детей нету.

— В проклятия я не верю… — сказал Зубатов, — но выводы напрашиваются какие-то такие.

— Я тоже не верю. И это надо выяснить, — вздохнул Гудков, — думаю, после этого рейда, надо будет сделать обход по всем дворам. Под видом агитации и пропаганды. Тему потом с тобой подумаем.

— Так нас не пустят!

— Не нас, — пояснил Гудков, — отправлю вон Рыжову с Пересветовой, пусть агитируют.

— Опасно, — не согласился Зубатов.

— Дам им в силовую поддержку Бобровича и Бывалова. И вон Капустина для связи, на всякий случай.

Я понял, что получил новую роль в агитбригаде, но огорчаться или радоваться пока не стал, со временем посмотрим. Быть на побегушках, конечно, такое себе, зато теперь меня будут во все такие вот рейды брать. А то, помнится, когда Анфиса погибла, меня вообще никуда не пустили. А так хоть буду в курсе всех дел. Пока так. А дальше социальную роль обязательно сменю.

А, может, вообще из этой агитбригады уйду. Мне уже шестнадцать в этом теле. Вот сейчас найду Софрония, выясню, как манипулировать призраками всеми этими и отпускать их, затем вернусь, сдам экзамены за восьмой класс, получу аттестат, разберусь с деньгами генкиного отца и можно будет сваливать из города в туда, где получше.

А получше это где-то за границей.

Но заграница пока откладывается, пока не исполнил задание вредного дедка. Но, надеюсь, я за год всё сделаю. Да, я себе дал время — год. Иначе всю жизнь буду с незакрытым гештальтом, что не есть гуд.

И ещё назрело одно важное дело — мне нужно срочно вернуть генкину комнату, в которой он жил с отцом. Знаю, что туда многодетную семью вселили, но я из-за них не намерен скитаться и снимать углы. Это до поры, до времени. Хорошо, мне в этот раз повезло такую вот Степановну найти с флигелем отдельным, а когда и до неё у властей руки дойдут, то снимать угол или койку у чужих людей, жить с ними — это явно не для меня. Я люблю комфорт. Или пусть дают мне другую комнату. В общем, мне моё жильё нужно.

Пока я размышлял, мы пришли в центр села. Здесь располагались дома получше, подобротнее: за высокими заборами, с резными ставнями. В одном из дворов наблюдалось какое-то движение, ворота были открыты, и туда периодически заходили люди: нарядно одетые мужики, погода была холодная, так что все были в тулупах и фуфайках (кто победнее), но, чтобы «зарисоваться» перед обществом, многие тулупы порасстёгивали, и оттуда виднелись вышитые или атласные рубахи ярких расцветок. Бабы были в пёстрых платках, даже поверх вышитых душегреек были густо выложены бусы. Некоторые, что побогаче, были в шубах и полушубках. В общем, народ вырядился, как на праздник.

— Молебен у них, — тихо ответил на невысказанный всеми вопрос Зубатов.

— Что делать будем? — спросил Зёзик, — ждать окончания молебна?

— Зачем ждать? — криво усмехнулся Гудков и машинально тронул явно наган под тулупом. — Сейчас прямо и пойдём. Поглядим, как контра народ баламутит.

И мы пошли.

Народу в избе набилось довольно много, яблоку негде было упасть. При виде нас все удивленно смотрели и торопливо отходили подальше. В результате вокруг нас образовался некий круг отчуждения.

Гул стоял довольно громкий, но как я не прислушивался, уловить отдельных слов не получалось. Я стоял и внимательно ко всем приглядывался — идут ли от них «зелёные нити» или нет. Но пока ничего разобрать не мог. То мне казалось. Что они все, словно марионетки подвешены на этих нитях, то, через секунду, что ничего такого и нету.

Странно. Чертовщина какая-то.

Вполне возможно. Что тут какой-то особый энергетический фон, и он блокирует все эти призрачные проявления. Ведь не могут же мои призраки сюда выходить. Енох, говорил. что тут «кисель». Возможно, концентрация этого энергетического «киселя» здесь максимальна, поэтому я ничего и не вижу. Ладно, всё равно они потом наружу выйдут, там и погляжу, есть нити или нет.

Тем временем появился их главный проповедник. Статный высокий и даже красивый мужчина, еще вполне не старый, лет под пятьдесят. Он был одет в белые одежды, напоминающие библейские туники, и в алый плащ, в который он картинно кутался, длинные волосы до плеч схвачены алым ремешком на лбу. И волосы, и аккуратно подстриженная борода были у него седыми.

Он вышел на середину, окинул всех пристальным взглядом, под которым гул голосов стих, немного дольше задержал взгляд на нас, затем хорошо поставленным баритоном, от которого аж мурашки пошли по телу, начал проповедь:

— Братия и сестры! Чада Божий! Благо тому, кто, принимая учение нашей Истинной Веры к сердцу, услаждается им! Сердце, согретое любовью к заповедям Господним, облегчит исполнение их… Ныне предстоит нам с вами постичь, что во Вселенной два великих Начала, незнание сокрытых Тайн о Коих вынуждало людей думать о Них как об одном и том же Источнике… Постигайте, чада Божий, великую Тайну, что Творец Вселенной и Отец наш Небесный не есть один и тот же Источник…

— Во заливает долгогривый как, — с каким-то восхищением что ли прокомментировал Зёзик.

— Воздействует голосом, — ответил Зубатов.

— Голосом нельзя воздействовать, только гипнозом, — не согласился Бывалов.

Они переговаривались вполголоса, и проповедник, которому это явно мешало, прекратил свою речь и умолк, прервав проповедь и недобро глядя на нас тяжелым взглядом.

Прихожане, удивлённые тем, что проповедь не продолжается, начали поворачивать головы к нам.

— И кто же вы такие, чада неразумные, что пришли к нам в Господний Дом и мешаете людям божиим приобщаться к Святой Мудрости? — спросил он строгим словно проникающим аж до самого сердца, голосом.

В избе повисла тишина.

— Вы продолжайте, продолжайте, — скептически отмахнулся Гудков, — нам интересно послушать и понять, чем вы так этим людям головы забили. Продолжайте!

— Узрите, братия и сестры, как души этих заблудших рабов божиих пребывают во тьме! Не видно ни света, ни теплоты в душе их, как будто их совсем не касался огонь благодати, как будто они не христиане, а нехристи, язычники! — унизанный тяжелым золотым перстнем палец проповедника обличающе уставился на нас.

— Эй, дядя, ты разве не в курсе, что рабство давно отменили⁈ — не выдержал Бывалов и задал нетолерантный вопрос.

Гудков глянул на него недовольно, но было уже поздно.

Толпа заволновалась, запенилась. Послышались гневные возгласы. Какие-то здоровые мужики, начали приближаться к нам, что-то свирепо выкрикивая, но что конкретно, в таком шуме было не понятно.

— А ну тихо всем! Стоять! Тихо я сказал! — Гудков выхватил наган и пальнул в воздух. Бабы пронзительно завизжали, и толпа, толкая друг друга, ломанулась к выходу.

Глава 21

В избе остались только мы и сектантский проповедник.

Несколько долгих секунд он смотрел на Гудкова, а Гудков — на него. Когда же, наконец, соревнование в гляделки было закончено, проповедник совершенно спокойно спросил:

— Ну и зачем было людей будоражить?

— Чем меньше опиума для народа — тем лучше, — заявил Гудков, но наган убрал.

— Пришли незваными, нашумели, помешали людям слово божие познавать, да ещё и стрельбу в храме устроили! — попенял нам проповедник, — гореть вам после смерти в гинее огненной!