Страница 16 из 36
– А помнишь, Николай, как дальше в «Песне Еремушке»:
Я подхватываю:
– То-то, брат, помни эти святые слова!
Мы лежим и разговариваем, ждем, когда посвалит зной. Он знает много стихов и читает наизусть из Некрасова, Курочкина, Шумахера, вспоминает Петербург:
– В эту пору там белые ночи.
Он рассказывает, как в такие ночи красива Нева, о ее гранитных набережных, о разводных мостах, о сфинксах. И без видимой связи говорит:
– Вот музыки мне не хватает. Правда, жена судьи поет иногда у нас…
После привала мы заехали еще в одно место – к Нарокову. Мелкопоместный барин Нароков женат на крестьянке. Он ходит в рубахе, подпоясанной лычком, в опорках на босу ногу. Голова бритая, а борода лохматая, клоками.
Появляются сын-студент, в суровой блузе и сапогах, с папироской и книжкой «Русского богатства» в руках, и две девочки-гимназистки, постарше и помоложе, быстроглазые и смешливые. Нас угощают малиной с молоком. Нароков рад гостю до смерти – сразу сцепился в жарком споре с Федором Антоновичем. Мать – степенная, полная женщина с певучей простонародной речью – говорит младшей девочке:
– Нюрочка, покажи молодому человеку сад!
Нюрочка ведет меня по шаткому скрипучему крылечку в садик, где растут десятка два яблонь, малина пополам с крапивой, смородина, крыжовник.
– Кушайте крыжовник, – говорит Нюрочка вежливо, подведя меня к кусту крыжовника, осыпанному ягодами.
– Благодарю вас, – отвечаю я так же учтиво. – Он, верно, кислый еще.
– Сладкий как мед, – говорит Нюрочка, стрельнув глазами, и прыскает со смеху. Мы оба смеемся.
«Какая прелестная – „хариты, Лель тебя венчали и колыбель твою качали“, – думаю я, уже готовый влюбиться с первого взгляда и на всю жизнь.
От Нароковых мы выехали в сумерках. Быстро опустилась на землю ночь. В темноте мы заблудились. Лошадь стала среди поля. Федор Антонович, хромая, пошел искать потерянную дорогу. Скоро его шаги затихли. Я остался один у лошади. Надо мной торжественно мерцало звездное небо. Глухая тишина стояла в поле, даже жутко было. Какой хороший, какой удивительный человек Федор Антонович! Как будет мне памятен этот длинный летний день!
– Ау! – раздалось издалека. – Правь на меня!
Я шевельнул вожжами и выехал на голос. Федор Антонович влез в тележку и взял вожжи:
– Пустяки, дали малость крюку, через часок будем дома.
Почти у самого города я выдавил из себя вопрос, который весь день висел у меня на языке:
– Федор Антонович, а почему вы уехали из Петербурга?
Он ответил не сразу:
– «Вырастешь, Саша, узнаешь…»
Я знал, откуда это. Это была строчка из поэмы Некрасова «Дедушка». А дедушка этот был «политический».
VI
Случались у нас и ссоры, в которых я был кругом виноват. Однажды к Федору Антоновичу пришел гость – молодой человек в форме студента Военно-медицинской академии. С ним был его брат – кадет, рослый мальчик, рыжий, румяный, в веснушках. Мы с Агафоном бегали на дворе, и кадета прислали к нам играть. Он прежде всего попросил пить и выпил подряд две кружки воды.
– Во что будем играть? В крокет? В лапту? В прятки?
– Давайте бороться на поясах, – предложил кадет.
После непродолжительной возни и сопения он по очереди положил на лопатки меня и Агафона. Ну еще бы! У них в кадетских корпусах развивают физическую силу, гимнастикой занимаются всерьез, а не так, как у нас в городском училище!
От возни у кадета оторвался крючок на брюках.
– Это оттого, что я воды надулся. Ce sont des… пустяки. Давайте иголку с ниткой.
Пока он пришивал крючок, мы с Агафоном обнаружили, что на всех его вещах: на подкладке брюк, на блузе, фуражке, ремне – всюду стояли штемпеля с буквами СКК: Симбирский кадетский корпус.
– Все казенное? – спросили мы с почтением.
– С головы до пят – солдат Яшка, медна пряжка.
Он с милой готовностью снял сапог, на коротком рыжем голенище которого с внутренней стороны стояли те же буквы. На ноге вместо носка мы увидели белую портянку, тоже со штемпелем. Быстро и ловко, как фокусник, он размотал портянку, встряхнул ее, замотал снова, всунул ногу в сапог, вскочил и отдал честь, уморительно выпучив глаза. Мы хохотали.
Потом мы стали брызгаться водой из бочки. Потом бегали по двору и кидались друг в друга подушками, которые кухарка разложила на дровах для проветривания. Мы носились как угорелые и вопили во все горло. Игра была в полном разгаре, когда вышла во двор Зоя Аркадьевна. она строго посмотрела на нас сквозь пенсне и сказала:
– Господа, довольно свистопляски. Умойтесь, и пойдем в Засеку.
Засекой называлась небольшая рощица за городом на берегу реки.
Впереди нашей компании бежал старый пойнтер Гектор, пес ленивый и сытый, имевший низменную привычку удирать с прогулки на свалку лакомиться падалью. Возвращался он с виноватым видом, облизывая морду и распространяя вокруг себя отвратительный запах стервятины. Его стегали ремнем, но каждый раз он удирал снова.
Мы, мальчишки, шли позади взрослых, не переставая дурачиться. Кадет, заметив, что Федор Антонович припадает на ногу, плутовато подмигнул мне на него. Я, расшалившись, стал передразнивать за спиной Федора Антоновича его походку. Кадет и Агафон фыркнули. Федор Антонович обернулся и взглянул на меня. Он понял все.
Мое оживление разом погасло. Чего распрыгался? Глупый щенячий восторг. Ты мальчишка и дурак. А кадет – мерзавец, сам подмигивал, а теперь идет с невинным видом. Лучше бы мне было уйти домой читать Конан-Дойля.
Тут Гектор прижал уши и побежал галопом по направлению к свалке. Все принялись кричать:
– Гектор, назад! Гектор, тубо!
Но где там!
Пока мы гуляли, Федор Антонович и виду не подавал, что заметил мою предательскую низость. Мы отдыхали под старыми ветлами на берегу реки. Студент оказался любителем фотографии, он усаживал нас в группы и щелкал своим «кодаком». Возвращались мы в сумерки берегом реки мимо плетней, обвитых побегами тыквы. В городе студент и кадет распрощались. Мы остались вчетвером. Я хотел тоже идти домой, но у калитки Федор Антонович сказал:
– Зайди ко мне на минуточку.
Лучше бы мне провалиться сквозь землю!
И вот мы с ним с глазу на глаз у него в комнате. Он не устроил мне общественного судилища в присутствии Зои Аркадьевны и Агафона. Он грустно глядел на меня, качая головой:
– Ну-с, Николай, что же ты мне скажешь?
Что мог сказать я? Скажи ты сам. Ты – умный, взрослый, все понимающий. Ну скажи: «Ты мальчишка, сопляк. Я напрасно разговаривал с тобой всерьез и дарил тебя доверием. Но я понимаю, что ты расшалился, захотел показать себя этаким сорвиголовой перед кадетом. Ты сделал гадость нечаянно. Бог с тобой, тебе и самому теперь стыдно!»
У меня разрывалось сердце от горечи и раскаяния, но я стоял и молчал.
Внезапно он вспылил:
– Ну, если тебе нечего мне сказать, то ступай домой и подумай. Когда надумаешь – приходи.
Я шагал домой с чувством злобного отчаяния: «Ну и пусть, ну и черт побери все».
На другой день он прислал за мной Агафона. Я ждал тягостного объяснения, но он даже не упомянул о вчерашнем. Он действительно все понимал.
Но у нас бывали разногласия и «идейного» порядка. В «Журнале для всех» были напечатаны снимки с картин Франца Штука. Они меня потрясали до мороза по коже. Я их рассматривал с утра до вечера. Какие невиданно грандиозные сюжеты: «Сфинкс», «Люцифер», «Грех», «Война», «Голгофа». Я сразу же принялся копировать «Войну». Мрачный нагой всадник со злым, беспощадным лицом на страшной оскаленной лошади едет по скорченным трупам под черным небом. А какие глазищи у «Люцифера», какой взгляд у «Бетховена»!