Страница 1 из 11
Тысяча дождей
Мне нужно добраться до Каменной Балки. Там сквозь плиты известняка и крупный каменистый песок цедится струйка воды, выдавливаемая из глубин. Родничок слабенький, для хозяйственных нужд не подходит, за день из него с трудом можно набрать чуть больше половины ведра. Но сейчас мне и этого будет достаточно.
Я чувствую вкус воды на губах – сладкий, прохладный, возвращающий к жизни всю в пятнах ржавчины, уже почти умершую траву. Конечно, это галлюцинация. В действительности вода в роднике мутная, глинистая, теплая от раскаленной земли. Я вижу эту страшную землю, коркой струпьев протянувшуюся за горизонт. По ней из солнечного сияния движется процессия женщин в полотняных белых рубашках до пят. Волосы у них распущены по плечам, босые ноги бесчувственно ступают по затвердевшим земляным комьям. Они ведут под руки деву – тоже в длинной белой рубашке, но с золотой каймой по подолу. Нет, не деву, скорее девочку двенадцати – тринадцати лет. Глаза у нее безумно рапахнуты, движется она так, словно ничего не видит перед собой. Наверное, одурманена маковым опиумным отваром. Процессия приближается, и я с ужасом осознаю, что у нее лицо Лельки. Я хочу крикнуть, но не могу выдавить из себя ни звука. Навстречу девочке поднимается с плоского валуна старик в черном складчатом одеянии. Он, будто желая ее обнять, распахивает костистые руки – в правой полумесяцем яркой меди горит заточенный серп. Это Захар-Колдун. Гремит жесть кастрюль, изображающих барабаны, нестройно, будто черти в аду, гнусавят и взвизгивают самодельные дудочки. Одна из женщин – я узнаю в ней Серафиму – укладывает Лельку на лиловатую каменную поверхность. Захар взмахивает серпом – разлетаются в обе стороны кровяные фонтанчики брызг. Женщины дико вопят, воздевая ладони, как внезапно распустившиеся цветы. Они радуются: теперь будет дождь, будет жизнь, будет спасительный урожай…
Это тоже галлюцинация. Она развеивается, оставляя после себя привкус ненависти. Я мгновенно забываю о ней. Сейчас мне не до Захара с его языческими заморочками. Небо надо мной – серое, выцветшее, беспощадное. Оно сделано из невыносимого зноя и источает такой же невыносимый зной. А зной – это смерть. Мне надо добраться до Каменной Балки, спуститься по склону, вскарабкаться по другой ее стороне. Там, словно тени, почти растворившиеся в жаре, кривятся низкорослые сосенки, подагрические осины, заросли стелющегося кустарника. Я слышу шепот, почти неотличимый от стона: буквы выкрашиваются из слов, но ясно, что у Аглаи уже нет сил. Зной испаряет из нее жизнь каплю за каплей: густеет древесный сок, сворачиваются в дряблую мякоть и опадают листья, нитчатые иголки. Скоро ветер потащит их с шорохом по тверди земли. Ее жертва будет напрасной. У меня тоже уже почти нет сил. У меня тоже густеет сок в слипающихся сосудах и с трескучей болью лопаются синаптические контакты, особенно на периферии. Я не знаю, сколько еще смогу продержаться. Вероятно, недолго, пока не распадется вся нервная сеть.
День – два, не больше.
И все же выхода нет.
Я должен, я просто должен, должен добраться до Каменной Балки…
Засуха длилась почти три недели. Надо сказать, что дожди нас и раньше не баловали, но таких больших перерывов я что-то не помнил. Обвисали ветви и без того скудных яблонь в садах. Стебли помидоров, поникшие, привязанные к подпоркам, своим отчаянием походили на приговоренных к расстрелу. Когда Лелька их по утрам поливала, они вроде бы оживали на час-другой, но потом, придавленные жарой, вновь склоняли верхушки. Полив, к сожалению, был очень скудный. Совет Поселка после бурных дискуссий почти на четверть увеличил норму воды, выкачиваемой из нашей единственной скважины. Многие против этого возражали, но Комендант, по обыкновению, настоял на своем. Воды, однако, все равно не хватало. Да и рискованно это было: предыдущий опыт показывал, что при такой нагрузке скважина иссякнет через несколько дней. Воды не будет совсем. Придется ждать, пока она вновь накопится в нашей линзе из соседних водоносных пластов. И что тогда? Уже сейчас, чтобы выбрать необходимый объем, приходилось качать – с перерывами – вдвое дольше обычного.
Не радовали и метеосводки. Дождевые массивы, скапливавшиеся над Гнилыми Болотами, ползли не на Юг, где их с нетерпением ждали, а вдоль границ тех же Болот и тратили драгоценную влагу на топи и кочки северо-восточных равнин. Нам не доставалось ни капли. Тонули в мареве горизонты. Засуха охватила весь полукруг Южной дуги. Ясид попробовал было соорудить установку для сбора росы, но вся его громоздкая, почти в полтора человеческих роста чувырла, наполовину погруженная в землю, накопила за ночь лишь жалкую, с мелким мусором и песком, жижицу на дне банки.
Ясид был обескуражен:
- Черт его знает… Вроде бы все делал правильно – по чертежам…
Лелька расстраивалась еще больше. Она чуть не плакала, глядя на свои посадки за домом. Возилась с ними целыми днями: пыталась их затенять полиэтиленовой пленкой, рыхлила верхний слой почвы, тщательно пропалывала, чтобы не прорезалось рядом ни одной посторонней травинки. Я сильно подозревал, что она делится с ними своей водной пайкой. Предупредил: не дай бог увижу, накостыляю, не посмотрю, что уже почти взрослая. Лелька честно округляла глаза и клялась, что никогда, ни за что. Один раз даже перекрестилась. Тем не менее губы у нее явно потрескались, а под глазами, точно у курицы, образовалась пупырчатая нездоровая желтизна. Впрочем, все мои попытки отдать ей хотя бы глоток из своей суточной порции она героически отвергала.
На небе не появлялось ни облачка. Солнце как начинало палить прямо с утра, так и палило, не ослабевая, двенадцать часов подряд. Становилось понятно, что еще дней семь – восемь такой погоды и можно будет попрощаться с надеждами на урожай. Колосья пшеницы на внутренних наших полях уже спекались и начинали с пыльным хрустом обламываться. Маковые плантации, наша сельскохозяйственная валюта, полегли, как солдаты под пулеметным огнем. Это, в свою очередь, означало, что схлопнется бартер: мы останемся без поставок бензина, инструментов, одежды, лекарств. Хуже того, не будет запасов на зиму, осенью Поселок умрет: нам всем придется перебираться в город. У меня при одной мысли об этом образовывалась в груди тоскливая пустота. Город – это ведь ночной кошмар наяву: жить в бараках, тесниться друг у друга на головах, голодные, озлобленные, раздраженные, получать пайку вязкой хлореллы за десять часов работы (если эту работу вообще удастся найти), предъявлять по первому требованию пропуска, безоговорочно исполнять приказы полиции или районных властей. Каждый навозный жук над тобой начальник. Каждый обтертый шнырь смотрит на тебя, как на полудохлого таракана. А куда Лельку девать, в «дом отдыха» для бригадиров? А что будет с Ясидом: представителей национальных меньшинств в городском тухлом вареве, мягко говоря, не жалуют.
Нет, город – это не для меня. Тогда уж лучше попробовать пробраться на Север, до границы Болот, там, по слухам, существуют еще редкие экологические очаги. Тоже, конечно, не рай: черная вода, шибающая в нос тиной, жесткие обжигающие хвощи, не годные даже на корм скоту, вечная мокрядь, гниющая на теле одежда, мокрицы, от укусов которых вздуваются гнойные пузыри…
Не хотелось думать об этом. Да и Ясид не пойдет на Север – у него на руках дед Хазар. А без Ясида не пойдет Лелька, и куда ж я без нее?
Делать в такую жару было нечего. Какие могут быть сельскохозяйственные работы, когда почву надо не копать, а долбить ломом, и выворачивается она твердыми колючими комьями, которые еще тоже надо дробить? Комендант, правда, попытался наладить меня на возведение земляного вала. Свербила его такая идея: дескать, вал, насыпанный метра на три, защитит нас от пыльных бурь. Я с ним даже спорить не стал, кисло посмотрел исподлобья – Комендант махнул рукой и оставил меня в покое.