Из рода волхвов

— А если ты умрёшь? Мне что делать прикажешь, дурак ты бессовестный?! — закричала она, когда его товарищи двинулись вглубь леса, оставив их наедине. У них оставались крохи времени, которые Мира глупо тратила на слёзы и ругательства. — Просто уйдём отсюда — и этот кошмар нас не коснётся!

Кажется, её голос звучал настолько отчаянно, что даже ночные птицы в испуге разлетались, напуганные звуком. Но сил сдерживаться больше не было — страх последних дней окончательно выбил почву из-под ног. Стало настолько жутко, что это могла быть их последняя встреча, что проклятые рыдания сжимали удавку на её горле ещё сильнее, чем прежде. Хотелось кричать, бить его кулаками и падать в ноги, лишь бы этот дурень был с ней, а не где-то там, где реяли княжеские знамёна и смерть.

— Мира, — ласково позвал её Радовид и притянул к себе, укрывая теплом объятий. — Я вернусь. Я же всегда возвращался, забыла?

— А если в этот раз не вернёшься?

— Значит, ты недостаточно в меня верила, — безропотно донеслось ей в ответ.

— А моя вера тут причём, — пробурчала ему в грудь Мира, едва удерживая себя от того, чтобы отвесить ему смачного подзатыльника.

Он усмехнулся и поднял её лицо, обхватывая раскрасневшиеся мокрые щёки прохладными пальцами.

— Ты же жрица Макошь, Мира. Тебе, как и ей, ведомы хитросплетения чужих судеб. Ты её служительница, она обязательно прислушается к тебе, если ты вдруг захочешь к ней обратиться.

— Я не смогу убедить её вернуть тебя к жизни, даже если буду стоять перед её идолом на коленях три дня и три ночи, — от этих отчаянных слов слёзы потекли лишь сильнее. — Боги не всесильны, Радовид. Даже Макошь не спасёт тебя, если ты бросишься смерти в пасть.

— Но моих сил хватит, чтобы отвернуть эту пасть от вас, — он аккуратно стёр солёные капли с её кожи и целомудренно поцеловал в лоб. — Ты главное верь, Мира. Всё остальное — неважно. И береги мой подарок!

Он напоследок коснулся изящной лунной подвески, которая теперь украшала её белую шею, и разжал пальцы, скрываясь в тени ночного леса. Молчаливые деревья поглотили его силуэт, растворили его в темноте, словно и не было никогда никакого Радовида. Словно был только мираж, привидевшийся ей во сне.

Мира ждала его столько, сколько могла. Старейшины уговаривали её уйти вместе с ними, бросить тщеславного мальчишку с его возвышенными грёзами о справедливости, но она на всё ответила отказом. Сидела на капище богини перед её молчаливым изваянием и ежедневно возносила к ней молитвы и щедрые дары. Всё, что у неё было — это вера. В себя, в богов и в Радовида, которого ранее никогда не подводило его колдовство. Поэтому она ждала его — безропотно и терпеливо.

Но вместо него увидела с высоты капищного холма пламя, объявшее деревянные избы, и крики людей. Этим утром они намеревались уйти, этим утром они должны были покинуть эти безжалостные края. Но когда вдали зареяли княжеские знамёна, у неё похолодело в груди. Она бросилась в ту сторону, где пылали огни, но узрела лишь бесчеловечную жестокость. Смерть пахла дымом и кровью. Летняя трава стала багряной от тел. Не пощадили никого — ни женщин, ни детей, ни стариков. Мира заметила лишь то, как на шею её наставника, седобородого старца, которому почти минуло столетие, опустился тяжёлый меч.

Высокий черноволосый мужчина на вороном коне приблизился к ней, когда она обессиленно рухнула на землю — немая и глухая от горя. Его лицо, жестокое и бледное, исказила порочная улыбка.

— Эту забрать в Яруну. Говорят, что девки-колдуньи удивительно хороши в постели. Хотелось бы проверить.

Мужчину звали князем Яромиром — и он стал тем самым несчастьем, которое предрёк ей утонувший венок. Яруна могла бы повергнуть её в восхищение своей роскошью и помпезностью, если бы не следы кровавой расправы, которые виднелись повсюду. Её и нескольких других девушек везли в клетке, словно диковинный заморский товар, который стоило показать всем. Все они, как одна, были бледны и несчастны — кто-то потерял семью, кто-то возлюбленного, кто-то ребёнка. Но ни одна из них не осмеливалась колдовать. Бояться богов пред ликами жестоких людей было странно. Но тогда ей, как и многим, ещё верилось в то, что судьба не могла обойтись с ними столь жестоко.

А ещё она помнила слова Радовида. Главное — верить, а остальное не важно. И Мира пыталась, искренне пыталась.

Княжеские палаты были настолько богатыми, что становилось тошно от мысли, что этот дом по праву рождения занимало столь отвратительное чудовище, как Яромир. Их привезли сюда в качестве наложниц и пленниц, но она не была готова смириться с этой мыслью. Даже тогда, когда тело её украшали омерзительные и бесстыдные шелка, а с высоты престола смотрели лукавые тёмные глаза. Он не взял её силой, как остальных, предпочитая истязать её изощрёнными беседами, которые расковыривали не успевшие поджить душевные раны.

— Скажи, жрица, ты ненавидишь меня? — спрашивал у неё Яромир, лениво отпивая терпкое вино из чаши. — Там, где остальные давно сдались, ты всё ещё упорствуешь. Излишняя гордыня в твоём положении лишь сильнее всё усугубит.

— Какой странный вопрос, — холодно улыбнулась Мира, невзирая на боль в разбитой губе, и склонила голову к плечу. — Ненавижу ли я человека, который предал огню мою деревню и мой род? Вам и правда нужна честность?

— Удивительное умение отвечать на вопрос, задавая множество своих, — раздражённо отозвался князь и поднял её за подбородок, намеренно причиняя боль. — Хочешь знать, почему я так жесток к твоим братьям и сёстрам, жрица? Я могу показать тебе…

Он закатал рукава расшитой золотом рубахи, и она увидела чёрные метки, украшающие его руки от запястий до предплечий. Злое и тёмное колдовство клубилось вокруг них, отравляя воздух своих мертвенным смрадом. Казалось, кожа под ними медленно гнила, отмирала.

— Один из твоих дражайших собратьев оставил мне это в подарок, — ощетинился Яромир и вдруг схватил её за горло, яростно сверкнув потемневшим от безумия взором. — Я не прощаю предательств, жрица. На моих землях не будет колдунов, не будет гнусных лжецов, которые вонзают мне нож в спину. Я убью всех, одного за другим.

Мира смолчала, проглотила грязные ругательства, которые вертелись на кончике языка. Сумасшедший дурак — хотелось сказать ей. Руны на его запястьях чувствовали кровь, которую проливал их носитель, и с каждым убийством всё сильнее сжимали его разум незримыми тисками. Кем бы ни был тот волхв, наложивший на него эти чары, его мудрость обернулась для них бедой. Слишком медленное и мучительное наказание он избрал для столь чёрного душой человека…

Ей оставалось лишь уповать на то, что колдовское безумие настигнет его быстрее, чем смерть их всех вместе взятых.

* * *

Вести о том, что некто по имени «Радовид» командовал войском волхвов, застали её спустя несколько долгих месяцев, во время очередной попытки сбежать, которая вновь не увенчалась успехом. Руки саднили от боли, но те чувства, что разрастались в груди при воспоминаниях о родных зелёных глазах, были сильнее любых ранений и побоев. Она хваталась за подол прислуги, просила поведать ей больше и они, жалостливые до чужого горя, рассказали ей обо всём, что знали. Оказалось, что не один только Радовид мыслил жаждой отмщения — таких, как он, было куда больше, чем она предполагала ранее.

Люди звали его Тенью Велеса и боялись произносить имя волхва вслух. Поговаривали, будто бы он один стоил сотни княжеских бойцов. Везде, где он проходил, землю засеивали трупы и стаи вороны, неотступно следовавшие за своим хозяином. Мира размышляла об этом с опаской, уповая на то, что народ имел дурную привычку приукрашивать действительность. Образ бестолкового и смешливого Радовида слабо вязался с образом таинственного волхва из городских страшилок, который держал в ужасе всю княжескую дружину. Но совпадение имён вызывало смятение, с которым ей было не по силам бороться.

Яромир угасал на глазах, словно меч, на долгие годы оставшийся пылиться в сарае. От проклятых рун страдал не только разум, но и здоровье. Неудачи на поле боя внушали ему ужас, тревогу и делали ещё более безумным, чем он был ранее. Князь всё ещё мог стоять на ногах, но рука его более не могла поднять даже собственный клинок. Однако чем страшнее был его недуг, тем более гневным становился разум. Яромир топил свою ярость в издевательствах над ними, но не понимал главного — собственные злодеяния истязали его сильнее, чем их всех вместе взятых.