Лета Триглава

Нет никаких людей: лишь мертвяки да железники, твари да навии. Один он был — человек. Отравленный людовой солью, живущий волею богов так долго, чтобы найти, наконец, для всех лекарство. И так глупо его потерять, погнавшись за призраком, тоже оказавшимся фальшью.

— Нет никого, — продолжила Мария. — И Хорс не настоящий, и я не настоящая, и боги далеко, и не проснутся больше. Один ты остался. За что же держаться теперь?

Она обняла его крепко — так крепко, как, должно быть, могла бы обнять реальная Мария. И потянулась губами к его растрескавшимся губам. И Корза ответил на поцелуй, пока в висках отстукивало: один… один… один навеки вечные во всем умирающем мире…

— Прости, — выдохнул он тогда в ее жадный и пустой рот, — прости меня, Маша!

Запустив руку под рубаху Марии, нащупал заглушки и рычажки. А, нащупав, рванул.

— Система… самоуничтожения… три секунды! — выдохнула Мария и обмякла в его руках.

— Две секунды…

Твари бросились, раздирая его спину когтями и клыками.

— Одна…

Он прижал ее к груди, не ощущая боли в ранах, не слыша ни рева чудовищ, ни взрыва. Вспыхнув, мир стал ослепительно-белым и горячим. А следом пришла пустота.

Глава 37. Исполнить обещанное

Она плыла по бесконечному пищеводу, перевитому кишками шнуров, будто находилась в утробе огромной рыбины. Было безлюдно, безмолвно и холодно. Плыли, убегая за спину, морочные огоньки. В ячейках-сотах, приклеенных к пищеводу, угадывались силуэты спящих. Некоторые ячейки пустовали, в некоторых зияли дыры, какие-то и вовсе не разглядеть — терялись в путанице кишок.

Не чувствуя ни рук, ни ног, Васса понимала, что тоже спит, но не могла проснуться. Наверное, так чувствовали себя и боги. Наверное, Васса сама была немного богом: частью сознания она видела себя саму — обездвиженное нагое тело, распростертое на столе, другой же частью ощущала немую пустоту вокруг, и видела их — и Сварга, и Гаддаш, и Мехру. И того, четвертого, чей лик не смогла разглядеть при обряде перепекания, зато рассмотрела теперь.

Хорс тоже спал, но не видел снов.

По бледной коже вились шнуры, уползая куда-то вниз, в клубящийся холодный туман.

— Яков! — хотела позвать Васса, да не могла.

Лицо у спящего осунувшееся, белое, точно подернутое инеем. И кажется, будто скорлупа ледяная на ощупь. Хотела ударить по матовой скорлупке — десница не слушалась.

— Яков…

Голос звучал лишь в ее голове, но ни звука не сорвалось с сомкнутых губ. А может, и губ никаких больше не было, и не было самой Вассы: только воспоминание о ней, навий морок.

Мир подернулся, начал расползаться, как истлевший саван.

Полоснуло по глазам светом, а следом пришла боль.

Извиваясь на столе, Васса дала, наконец, волю слезам и скорчилась, точно в материнской утробе, обнимая колени и выдергивая дрожащими пальцами остатки шнуров. По коже текло что-то горячее, липкое.

— …а… ва… са!

Ее звали отсюда, из страшной реальности, где пахло кровью, порохом, людовой солью и горелой древесиной.

— Вот так, сестра! Вот так…

Ей помогли избавитьяся от впившихся в кожу игл, обтерли холстиной, обняли за плечи и ждали, пока Васса исплачет все слезы и затуманенный разум примется осознавать, что рядом нет ни черного волхва, ни Хорса, а есть только Ива — всклокоченная и болезненно бледная, будто это ее держали в холодной пустоте, будто из нее высасывали кровь и силы.

— Где… — подала голос Васса, удивившись, каким беспомощным и слабым он вышел теперь, и не пытаясь объяснить, о ком спрашивала.

— Нету, — ответила полуденница. — Никого нету, одни тут. Ну? Продышалась? Жива?

Васса уронила подбородок на грудь и съежилась под холстиной, затравленно озираясь и выхватывая из полумрака перевернутую скамью, снятую с петель дверь, погасший очаг, битое стекло да колеблющееся от сквозняка тряпье, укрывающее что-то огромное в углу горницы. Сощурившись, вгляделась в Ивино лицо.

— Как… нашла? — вытолкнула окостеневшим языком.

— Не нашла бы, коли не подсказали.

Ива отвела десницу с зажатой лучиной, а огонек по-прежнему остался плясать подле глаз. Васса отмахнулась — огонек отлетел и вернулся, а после радостно замигал, будто пытаясь что-то втолковать девушке.

— Хват! — поняла она.

Вновь покатились слезы — горячие, живые.

Сколько она провела без сознания в этой страшной горнице? Как Иве удалось спастись от княжича?

— Плечо мне попортил, окаянный! — посетовала Ива, растягивая губы в улыбке и демонстрируя оголенное плечо, где алел свежий ожег. — Да я не в обиде, иначе не очнулась бы. Да и то сказать, не сразу распознала, чего от меня оморочень желает. Как на меня кинулся — я уж хотела драться, а куда бить? Ни лика, ни тела. Плетью бы перепоясала — опять же, пояса нет.

Васса прыснула сквозь слезы, поднялась на слабые ноги. Колени еще дрожали, тряпицы, обернутые вокруг ранок, оставленных иглами, пошли кровяными оспинами, да разве это важно теперь? Главное — жива! Главное — рядом верная, добрая Ива, не испугавшаяся невидимки-оморочня. Главное — здесь Хват. Вот только…

— Яков… — вспомнив, сжала до боли кулаки.

Оморочень заметался перед лицом, задрожал желтый огонек, затрепыхался пойманным мотыльком.

— Нет жизни теперь, — простонала Васса. — И не вернуться, не похоронить, как люд, вокруг Китежа неспокойно, навии ополчились, боги гневаются!

— Богам до нас дела нет больше, — ответила Ива, помогая сестре-полуденнице облачиться в рубаху да штаны. — Молитвы до них не доходят, разлом все шире становится, месяц-ладья с цепей соскальзывает, того и гляди — весь люд передавит.

Хват продолжал крутиться подле Вассы, то подлетая, то, трепеща, кидаясь к дверям.

— Что сказать хочешь? — взмолилась девушка, протягивая руки. — Куда зовешь?

Оморочень заплясал живее, точно досадуя на непонятливость.

— Уж не хочешь ли сказать… — запнулась, обжегшись мыслью. — Жив?!

Хват замер на месте, замигал отчаянно, будто соглашаясь.

— Жив, — повторила Васса, выдыхая и слушая, как забилось, разнося тепло по жилам, глупое девичье сердце. — Уж не здесь ли, в Китеже?

Хват снова отлетел к дверям и закружился на месте, зовя за собою, наружу.

— Куда?! — Васса обняла подругу за плечи. — Слаба еще!

— Коли Яков действительно жив — сил хватит!

Она вывернулась из захвата, метнулась к дверям. Ива бросилась следом.

— Ему ведь копьем грудь пронзили! Своими глазами видела! Какой люден выживет после такого?

— Тот, кто не люден, и никогда им не был, — ответила Васса, помедлив.

Ива тоже застыла, приоткрыв рот.

— И он… тоже? — ахнула.

Васса мотнула головой.

— Не мертвый Хорс, как княжич, но и не живой. Потому, видно, на ласки мои не отвечал, обидеть боялся… Ох, Ивица, в голове будто туман! Увидеть бы его! Объясниться…

Прижала ладони к груди, оглядываясь на разгромленную горницу.

Манила громада, скрытая под тряпьем.

Манила близость тайны, навевала воспоминания о давно сказанных словах.

«Взлететь придется к небесному шатру, в сказочный Ирий… а как?»

На дрожащих ногах, осторожно, вернулась, остановившись вплотную к завешенной холстами громадине.

Хват нетерпеливо приплясывал у щеки.

Васса отмахнулась, задев колеблющееся тряпье. Холстина казалась грубой, тяжелой. Но, стоило потянуть за край, опала с громким шелестом, точно разом осыпалась лиственница — Васса едва успела отскочить.

За спиною вскрикнула Ива:

— Что это, именем Сварга?!

И Васса ответила:

— Летучий корабль.

Хват замигал, взлетая к самому потолку.

В пульсирующем свете громада корабля казалась наспех сколоченной, грубой. То здесь, то там топорщилась щепа, для верности прихваченная железными листами. И не было ни палуб, ни парусов — корабль походил на закрытую домовину, и только сбоку чернело отверстие с откинутой на петлях дверцей.

Краем глаза Васса увидела, как Ива осенила себя охранным знаком и зашевелила губами — верно, читала молитву, забыв, что молитвы не будут услышаны.