Лета Триглава

— Вели всем выйти, княгиня. Волхвование теперь без надобности, а вместо стражи мои подручные покараулят. Разреши позвать?

— Если голос у княжича к вечеру не пропадет, разрешу и тебе, и твоей дружине остаться, — смилостивилась княгиня.

— В этом будь уверена. Только покой нужен и княжичу, и тебе самой. За сына не бойся, стеречь его теперь я буду.

Вышли вон няньки да волхвы. Вышел, поругиваясь, тысяцкий. За ним — княгиня. У двери замешкалась, пропуская высокую женщину в черном балахоне.

— То караульная моя, — успокоил черный. — Иди и не беспокойся. Окна открытыми оставь, болящему свежий воздух на пользу.

От того воздуха — озноб и беспокойство. Тучи низко висели, истекали странным голубоватым свечением. Стонал на лобном месте да ветру несправедливо казненный лекарь, его тело — месиво, на плоти пировали вороны, и Рогдай в своей горнице чуял сладкий кровавый запах. Смерть поселила в нем голод, и несколько капель чужой крови лишь разожгли его до чудовищности. Рогдай задержал дыхание, стараясь не думать о крови.

Блиставицы оплели весь Китеж, вспыхивали узлами над княжьим теремом. Но Рогдаю не тревожно, а спокойно рядом с черным волхвом. Тот присел на край постели, не выпуская руки княжича из своей, широкой да горячей. Сверху его десница будто углем выпачканная, а ладонь — кукольно-розовая, оттого Рогдаю смешно стало. Заулыбался и черный волхв.

— Долго ли до неба добирался? — спросил, будто уже знал, что видел княжич, о чем рассказал другим волхвам и что хотел бы забыть, но помнил.

— Долго, — кивнул Рогдай. — Сварг меня по капле выпивал. Болел я многие лета, таял свечкой, хватался за шипы — по такой лестнице не каждый пройдет. А ты тоже там побывал?

— Побывал. Вниз, правда, спускаться куда быстрее, но тоже больно.

— Значит, ты тоже бог? Черно-бог?

— Был им когда-то, — рассмеялся волхв, — теперь с людом горе хлебаю, да от горя спасаю.

— Кровь у тебя сладкая, — сказал Рогдай и смутился, отвел взгляд. Хотел и руку вынуть, да черный не дал, сказал строго:

— Своих влечений не стыдись. Ты — княжич, богами возвращенный да благословленный на правление, а люд — скот. Пристало ли тревожиться за смерть ягненка или курицы? Нужно насытиться — так бери любого под нож.

— Ее хочу, — Рогдай указал в сторону женщины, все это время молчаливо стоявшей у окна. В ответ она скинула капюшон, и княжич отпрянул, узнав: — Мехра!

— Видел ее? — зыркнул черный.

Женщина улыбалась алым ртом, как может улыбаться мертвец. Рогдай облизал губы, признался:

— Видел, как спит в яйце. Лицо обгорело, вокруг — серебряная вода, а из носа и рта нити черные тянутся.

— Это я положил ее в серебро и нитями подвязал, — ответил черный. — Та — настоящая. А эта — истукан, железник. Ни крови, ни мышц — одна серебрянка да провода.

— Запрещено ведь! — посмурнел Рогдай. — Истуканов только выползни-староверы делают!

— А я — Чернобог, — ощерился волхв. — Мне все можно.

Сказал — как отрезал, и Рогдай сразу поверил: ему — можно. Спросил:

— Почему же вместе с другими не спишь?

— Когда Перелом случился да огонь обрушился, должен был кто-то их в яичные скорлупки положить. Я жизнью рисковал, под отравленный дождь подставлялся, ядовитым туманом дышал, — на черном лбу выступила испарина, будто воспоминания и вправду причиняли боль. — Других спас, себя не уберег. Нет мне теперь хода в небесные чертоги, хрустальный терем, и нет столько людовой соли, чтобы поднять летучий корабль. Но пока они погружены в сон — мир еще можно спасти. А если проснутся — отключатся автоматические системы и вашей Тмуторокани конец.

— Я видел хрустальный терем, — задумчиво проговорил Рогдай, глядя через плечо волхва, на ставни, озаряемые отсветами блиставиц. — И тьму других звезд, которые еще дальше и еще ярче, чем те, что светят с небесного свода. Там так черно и страшно, что захватывает дух. И есть одна, куда ведут нас боги. Вернее, — поправился, — раньше вели, но теперь только спят, и Мехра, и Гаддаш, и Сварг, я видел всех! А их кукольные образы бродят здесь, внизу… Почему они тут совсем другие?

— Потому что такими их видит люд, — ответил черный. — Такими придумали однажды и запомнили, овеществили людовой солью, а теперь только приносят жертвы да молятся, не ведая, насколько на деле хрупка их вера и их мир.

— А тот, четвертый?

Черный встрепенулся, заглянул в глаза:

— Ты видел его? Каков же?

— Обычный, — поджал губы Рогдай. — Чернявый, ладный. Это и есть Триглав, о котором столько бают? Что он больше, чем три Тмутороканских бога, потому что в нем и война, и плодородие, и смерть. Спит в белом свете, а когда проснется — сметет старый мир, как сор. Вот только я понял, что не хочу, чтобы он просыпался…

Настала тишина. Слышны были только вскрики казненного да тяжелое дыхание волхва.

— И я не хочу, отрок, — наконец, сказал черный. — Ведь именно он повинен в Переломе, и должен ответить за это. Лично мне.

Оба замолчали. Наблюдали за голубыми сполохами расколотого неба. Оттуда сочилось что-то неведомое, злое, искрило денно и нощно — не закрыть прореху и не заштопать. Выше нее дремали великие боги, качались на серебряных волнах внутри яичных скорлупок и видели во сне Тмуторокань, и ее люд, и чуда. Над ними помаргивали светлячки, приклеенные к плоским плиткам, что-то мерно попискивало, качало в полые черные нити людову соль, и земное яйцо неспешно плыло сквозь испещренную звездными язвами пустоту к какой-то неведомой, забытой, но все еще желанной цели.

— Почему они вернули меня? — нарушил молчание Рогдай, заглядывая в блестящие глаза черного волхва и надеясь найти ответ на мучивший его вопрос. Ответ оказался прост и туманен одновременно:

— Системная ошибка. Подобная той, что воскресила меня, — погладил княжича по холодной руке, ласково, по-отечески заглянул в лицо и поинтересовался: — Ты все еще голоден, отрок?

— Да, — шепотом ответил Рогдай.

— Тогда вели привести самую нежную девицу из дворни. Тебе — ее кровь, мне — соль. Достойное соглашение для тех, кто собирается править миром.

Рогдай не ответил, только осторожно потрогал пальцем нарост в кончике языка. Полый, как жало, и столь же острый. В конце концов, за время болезни он и так слишком долго отказывался от пищи.

Глава 17. Шкатулка Пандоры

— Коли поймают, не отбрешемся, что не староверы, — на бегу отдувался Даньша. — Уходить надо из Червена.

— И бросить Хорса?

— Втрескалась, что ли?

Беса заалела щеками, точно Даньша поймал ее на непристойных мыслях, ответила споро:

— Жалко его! Он тебе работу давал, а меня приютил!

— Чем ему помочь? Запытают да колесуют на кресу. Мой совет, собрать, что есть, еду и кошель про запас, да и давать деру.

— А ты куда?

— В Китеж, как собирался.

Беса кивнула и, повинуясь порыву, обняла Даньшу. Тот смущенно закряхтел, почесал пегий затылок.

— Так и быть, провожу. Пропадешь без меня, ерохвостка!

Вдвоем дошли до лекарского дома.

— Стой! — сказал Даньша и сощурился. — Видишь? — Указал на дорогу, где, привязанные к кустам сирени, переминались кони. — Давно стоят. Эвон, как копыта землю проели.

Земля, и верно, чернела проплешинами. Нижние ветки кустарника пожухли, опаленные дыханием. Гнедой с остриженной гривой тянулся железными зубами, объедал сиреневый цвет. Жесткие крылышки мелко сподрагивали.

— Сбруя в золоте, седло в парче, — продолжил Даньша. — Непростые это кони, не червенские.

— А чьи?

Будто отвечая на вопрос, от дверей отошло двое. Кафтаны парчовые, портупеей перетянуты, шапки каракулем обшиты, сапоги полязгивали при ходьбе.

— Китежские.

Один из пришлых подошел к гнедому, принялся отвязывать повод. Второй замешкался.

— Ну, как увидит? — обмер Даньша, отступая в тень.

— Если Гаддаш обвиняет, так, может Сварг спасет? Была, не была! — ответила Беса и, напротив, пожалась вперед, окликнула: — Нужно кого?