Лесные тропы

При виде любимого кушанья медведь крякнул, засопел. Басистый хриплый рев глухо задрожал в глубине огромной туши. Медведь встал, качаясь на лапах, подошел к лоханке и, чмокая, хлюпая, чавкая, принялся за еду.

— Хо-хо! — смеялись кругом зрители. — Если по такой бадье в день уплетать, живо растолстеет.

— Медвежонка мать еще молоком кормит, а тюлениной уже угощает, — рассказывал старичок. — Медведь за тюленьим стадом иной раз целый день плавает, только нос из воды выставит, или у продушины во льду сидит, поджидает, не высунется ли тюлень. Тогда лапой цоп! Без тюленьего жира взрослому медведю нет настоящего житья. Медвежонок вырастет злой, хилый, купаться не станет. Ну, сыт? Теперь спать ложись.

Клетку сверху войлока обвязали брезентом, чтобы медведя не продуло.

Пароход пыхтел, дымил, свистел, подходил к порту.

В зверинце человек, гордо закручивая большущие усы, хвастался своим медведем:

— Этакому зверине цена полторы тысячи, а я его за пятьдесят рублей купил. Говорили: сдохнет, не довезу. Не угодно ли нас посмотреть! Миша, яблочка? На!

Огромный зверь, расхаживая за решеткой, рычал хриплым басом, качал плосколобой головой и хватал подачку.

Среди льдин, снега, у зеленых волн полярного моря не растет ничего похожего на яблоки. Но медведь уже давно оттуда; он привык к невиданным раньше очень странным вещам: он любит яблоки, морковь, пьет молоко.

— А жиру хочешь?

Даже слово «жир» медведь знает. Известно, что это значит: несут знакомый таз, наливают желтую тягучую жидкость. Это угощение вкусней всего, и зверь радостно ворчит.

Он ест рыбу, мясо, хлеб, картофель. Корм — обильный, разнообразный корм, а медведь заметно худеет, становится скучным, огрызается, злится. Опять захворал медведь; но как узнать, что у него болит?

Усач сидел около медведя днем, приходил к нему ночью, смотрел, как ест, спит, топчется за решеткой спасенный от гибели, привезенный из-за моря зверь.

— Тигру горчичник ставил, льву лапы перевязывал, те понимают, а с этой косматой дубиной, право, не знаю, что делать, — грустно жаловался на своего любимца усач.

Утром целое ведро рыбы высыпали медведю в неприбранную клетку, и зверь, тихонько ворча, жадно подбирал, звучно жевал серебристую мелочь.

— Ба, налимы тут! — вскрикнул усач, присмотревшись к медвежьей еде. — Вот беда! Как было раньше не догадаться? Ах, бедняга! Отравили его гадостью.

— Вона, живыми налимами не угодили, — обиженно сказал служитель, начиная чистить клетку. — Стерлядей, что ли, вашему медведю подавать? Жирно будет.

Усач, не отвечая, выхватил у служителя метлу, сгреб в железный совок остатки медвежьего завтрака, рыбьи огрызки, всю нечистоту клетки и убежал, унося совок.

Вечером, крутя свои усищи, он весело болтал в конторе:

— Пустяки с Мишенькой. Сделано исследование. У него ленточные глисты от налимов. Самая подлая рыба. Потрудитесь касторки мне доставить. Сколько? Порядочно, килограмма по четыре на прием, да-с.

У клетки, наливая из бутылки в знакомый таз, усач подмигивал медведю.

— Ну-ка, дядя, хлопни. Это тебе не тюлений жир, а делать нечего, надо выпить. Нам нужен богатырь-медведь, а не медвежий остов. Пей!

Медведь понюхал, пофыркал и выпил целый таз касторового масла, вылизал досуха: понравилось.

— Приятно иметь дело с таким покладистым парнем, — смеялся усач, угощая зверину лекарством, — касторку тянет ведрами без всякой закуски. Хорошо действует на тебя? Кушай, милый, на здоровье!

Зверь признал уже бутыль, радостно пыхтел при ее появлении.

— Этак ты, смотри, умным не сделайся, — бормотал усач. — Да ладно, с дураком проживем, только здоров будь!

Медведь полнел, перелинял, оделся роскошным густым мехом.

Усатый человек, довольный, гордый, сыпал шутками, хвастался всем, кто подходил к клетке великолепного зверя.

Вдруг страшный крик переполошил зверинец. Старый добродушный усач трясся от злобы, топал и вопил у клетки медведя:

— Нет, так нельзя! Это безобразие! Это последнее дело!

Столпились служители, прибежали из конторы.

— Да что случилось?

Старик в бешенстве показывал на крупную мертвую крысу, лежавшую у клетки его любимца.

— Видите? Это позор! Ужас! Смерть.!

— Милый Франц Оттович, это всего только крыса.

— Как вы не понимаете? Мишка ее убил, случайно выбросил из клетки, а мог съесть. Тогда заражение трихинами и — конец, не спасти ничем. Нет, или зверей держать, или крыс. Нет, так нельзя!

Унесли злосчастную крысу. Строжайше запретили оставлять у медведя на ночь какие-нибудь объедки. Осмотрели пол, стены, заделали в них все дырки. Наконец рядом с медведем посадили кошку.

Все пошло хорошо. Великан-медведь расхаживает за решеткой. К его клетке часто подходит старичок с большими усами, треплет медведя по плоскому лбу и говорит:

— Хорош зверина, а вот тут, в башке, у него безнадежно. Глуп совсем. Только потрогать дает, никакой ласки не понимает. Предельный вес европейского белого медведя килограммов триста, граждане; этот с острова Врангеля. Надеюсь откормить его до пятисот. Больше сказать о нем нечего.

ОСВОБОЖДЕННЫЙ МЕДВЕДЬ

— Эй, Фомка, будет спать! Вылезай, — кричал человек у клетки, — а то поливать буду!

Белый медведь просыпался, вставал, потягивался и зевал с таким угрюмым видом, как будто он сердит.

На самом деле окачивание водой ему очень нравилось.

Откуда-то из стены, из серой кишки, направляемой человеком, буйно неслась холодная струя и обдавала всего медведя освежающим потоком. Конечно, поплавать, нырнуть в морскую волну среди синих льдин много лучше, но это почти забыто, так давно оно было. Вот уже сколько лет прошло в клетке! Кормят, мясо дают, молоко, изредка — самое вкусное — рыбий жир наливают. Скучно, тесно, всегда в духоте за решеткой, надоедает толпа людей, но… сытно, никаких хлопот, и можно привыкнуть спать, не обращая ни на кого внимания. Медведь благополучно рос, полнел, роскошной шубой висел его густой, тяжелый белый мех.

— Замечательная скотина, — смеялся у клетки человек. — На воле этакому увальню не откормиться. Ну, и дурак же: ничего не понимает. Про тебя, Фомка, говорю: глуп, братец. Ну, не беда, не всем умными быть. Поворачивайся, полью.

Фомка? Пусть. Все равно медведю, как ни называться. Окатиться водой? Всегда согласен. Лей, больше лей, так, чтобы с каждой шерстинки потекло. Ух!

Огромный зверь охотно подставлял под струю то один бок, то другой.

— Перекувырнись! — кричал человек. — Вот чучело! Ты смотри, как умные-то медведи делают. Машка, кувырк! Пряник дам.

За Соседней решеткой бурая медведица при таком крике перевертывалась через голову, получала подачку, а толпа около клетки хохотала. Это представление повторялось так часто, что стало привычным, вошло в плоскую белую голову медведя. И вот однажды, когда человек, ласково крича, суетился, разматывая со стены знакомую серую кишку, зверина, ухнув, повалился на спину и поднял все четыре косматые лапы.

— Ай да Фомка! — радостно хохотал человек. — Нет, он не дурак, он догадался. Кушай, умница, я тебе еще дам, милый ты мой, кушай!

Слова медведю непонятны, но таз наполняется рыбьим жиром — любимым кушаньем, приносят рыбу. Каждый раз так делают, как только кувыркнуться? Да, каждый раз. Так это очень просто: кувырк, вот вам и все.

То, что он понял, засело накрепко в скудной памяти медведя. Единственный свой нехитрый номер он изучал несколько лет, но, одолев, показывал его без осечки.

Уже другой человек поливал медведя водой, зверинец переезжал из города в город; везде Фомка получал добавочное угощение за то, что, лежа на спине, поднимал лапы.

Почти всегда ему было жарко, несмотря на поливку. Клетку с великаном-медведем таскали то из вагона на телегу, то с телеги в вагон десятка три людей. Они при установке стучали, кричали, ругались, курили. Медведь все видел, слышал, ко всему привык. Едва оставляли его в покое, он спал, повернув нос к той стороне клетки, где не было стены дома, где клетка от свежего воздуха отделялась лишь решеткой.