Страница 26 из 54
Не знаю. А вот тут бедный человек со вчерашнего дня ничего не ел, измучился в ботнике. И откуда-то сверху издали ему кулик кричит:
«Курли, пошел домой, курли, курли!»
Больше не видать ругателя, насмешника-кулика в посеревшей, потемневшей вышине.
Ночь наступила, жаркая, благоуханная ночь цветущих в речной пойме трав, душная ночь комариных жужжаний, короткая летняя ночь, но все-таки ночь. Почти темно.
Ничего нет поесть. Огонька не развести, — даже спичек не захватил. Бедняжка мама! Как беспокоится, куда пропал охотник. Влетит за отлучку в торжественный день. Паштет прогулял, кулик исчез. Ух, плохо!
Ботник я оставил под обрывом крутого берега и, захватив с собой ружье, как был, так и повалился на остатки сухой травы под кустом.
Сладок сон после целого дня погони. Но комары не дают спать. Мне кажется, что я проснулся в тот же миг, как задремал.
Солнце брызжет золотом в зеркало реки, клубы тумана, точно обрывки кисеи, летят в лазурную вышину. Здравствуй, утро!
Откуда-то издалека звенит знакомое «курли».
Нет, голубчик, довольно. По-видимому, еще на два поворота Клязьмы вперед забрался, мучитель. Опять туда грести? Кроме всего прочего, далеко ехать-то не с чем: один заряд в ружье.
«Курли, курли!»
Это что же? Уже яснее слышна серебристая трель.
Да, никаких сомнений! Вон он обратно летит, спокойно свесив свой длинный нос. Не видит под обрывом надоевшего ему ботника, ни меня за кустом? Решил, что отвязались, наконец, от него враги? Зачем вернулся?
Ну, как узнать, что думает кулик, размахивая крыльями в сиянии утра над сверкающей рекой! А летит близко, плавно.
Я выстрелил ему навстречу. Он свернулся и безжизненным комком перьев упал на зеркало воды. Он, он, воспетый Аксаковым несравненный красавец, он, красноножка, он же, щеголь!
Труден обратный путь по бесчисленным скучно-пустым теперь извивам реки.
Дома встреча по заслугам.
— Обманщик, бродяга, невежа! Его ждут, о нем беспокоятся, извозчика в пойму посылали искать. Да разве такого найдешь? Бесстыдник.
Ну что возразить? Верно. И подзатыльников дано два. Опять правильно: есть за что.
Я до сих пор оскорблен страшно. Упреками, шлепком?
Совсем не то. Нет, я гордо предъявил свою добычу. Роскошно-пестрый кулик на высоких красных лапах, с длинным красным носом — и никто никакого внимания.
Вот что обидно.
ВОДЯНАЯ ПУСТЫНЯ
Старица — древнее русло реки. Тысячи лет назад тут быстро бежала Клязьма. Теперь это длинное, причудливо изогнутое озеро в болотистых, почти везде недоступных берегах. Пешеходу на Старицу можно только издали посмотреть и увидеть там широкие листья кувшинок, — пройти к ним нельзя: глубоко, топко. А на лодке не проехать: заросли мешают.
В моем владении Старица! В ее затишье я проникаю, когда хочу. С весны, пока воды в Клязьме еще много, я очень бойко выезжаю из реки на ботнике. Когда проток обсохнет, ботничок попадает в Старицу значительно медленнее. Я раздеваюсь, вылезаю в грязь и волоку до крайности облегченную лодчонку почти посуху.
Это довольно долгая и трудная возня. Но прежде чем пуститься в путь по Старице, я купаюсь тут же в быстрых струях Клязьмы — и вознагражден вполне.
Унылая с виду, залитая стоячей водой пустошь населена с весны густо, поет множеством странных голосов и показывает удивительные зрелища.
— Чьи вы, чьи вы? — несется с берега плаксивый крик.
Две темные птицы с голубя величиной странно кувыркаются на коротких крыльях. Несомненно, птицы эти очень любопытны.
Они летят посмотреть, что такое пробирается по зарослям старицы.
А это знакомый ботничок, и в нем известно кто.
Птицы, конечно, не говорят, но их протяжный крик очень похож на звук тех слов:
— Чьи вы, чьи вы?
Это пигалицы, или чибисы, коротконосые кулики. У каждого из них на затылке косица из перьев. Сидящий на земле чибис всегда имеет такой вид, как будто очень чему-то удивился.
Зовут чибисов также луговками. Они свои гнезда устраивают в сухом болоте на лугу. Едва обтают кочки, там, на высоком берегу, легко найти гнездо чибисов: ямка, прикрытая пожелтевшими стеблями старой осоки, и в ямке чибисята, всегда четверо, как уголь, черные. При виде врага чибисята быстро удирают. Но если чибисенка поймать, то пуховый птенец лежит на ладони смирно и очень смешно притворяется мертвым. Не шевелится ничуть, глаза закроет, взглянет чуть-чуть и опять зажмурится. А сердчишко так и дрожит: «стук, стук, стук». Ничего! Отпущенный на волю, такой мертвец стремглав бежит в родимые кочки.
Старики-чибисы налетают тут уж не из любопытства, а с угрозой. Побить хотят ненавистного посетителя, утащившего птенца. Но туп короткий нос, слабы маленькие когти. Нечем ни клюнуть, ни царапнуть. Остается, кувыркаясь в воздухе, повторять плаксивое:
«Чьи вы?»
Днем и ночью в болоте всю весну яростно кричит коростель:
«Дерр, дерр, дерр!»
За это зовут его дергачом. Дергачиха тоже бледно-рыжая, как и коростель. Различить их трудно. Тот и другая одинаково похожи на маленькую желтенькую курицу. А птенцы у них черные, как уголь, и проворно шныряют между стеблями, точно мыши.
В тот час, когда солнце свалится за край земли и красные полосы зари странным светом наполнят темную стоячую воду, дупеля устраивают бал.
Дупель такой же длинноносый кулик, как и бекас, только покрупнее. Живет там же, ест то же, а токует по-другому.
Токующий всегда в одиночку, бекас взлетает чуть ли не под облака, оттуда на неподвижно распущенных крыльях бросается вниз, и растопыренные перья его хвоста, дрожа в стремительном спуске, дают странный звук, очень похожий на блеяние ягненка.
Дупеля в вышину не взлетают, хвостами не дребезжат, а собираются стаей на косу песчаной грязи, у стоячей воды в затишье глухого болота. Тут они выстраиваются в два ряда и молча пляшут: кланяются, подпрыгивают. Потом беготня, потом драка — и добродушные долгоносики щиплются так, что после дупелиного бала на песке всегда окровавленные перья валяются.
Конечно, запалить в стаю дупелей очень просто, но я никогда этого не делал. Я не был жаден на добычу.
Первый раз в жизни я сидел в шалаше из старых ветвей на тетеревином току. Так тетерке не нашлось другого места, как усесться на сучья моей засады. Стволом ружья я сквозь хворост шалаша мог ткнуть глупую курицу. Нет, у меня даже мысли о том не мелькнуло, чтобы положить тетерку в сумку. Я только смотрел и слушал: в двух шагах от меня настоящая дикая лесная птица, она меня не видит, тихонько кудахчет и, как-то странно разевая клюв, сопит. Вот замечательно. Тетерка пококала, переступая лапами, покряхтела, вытягивая шею, и унеслась, не подозревая, как близка была к смерти.
Тетеревиный ток, конечно, разыгрался на лесной полянке.
В старице же представился мне случай выстрелить по замечательной добыче; я не выстрелил — и вспоминаю о том с наслаждением.
В охотничьем дневнике моем записано: «В конце старицы взлетело шесть удивительных птиц, покрупней, чем кряквы. Золотые гуси! Они затрубили негромко, точно в деревянные рожки, и улетели. Недалеко поднялись, я мог стрелять, но не стрелял: уж очень хорошо было».
Ну, убил бы. Ну, принес бы домой утку. Ну, зажарили бы и съели — вот и все. А тут запись: «Не стрелял: уж очень хорошо было».
Это светит через всю жизнь лучше, чем какое бы то ни было жаркое.
На всем протяжении старицы по берегам кое-где проложены охотниками тропы, — трудно, но все-таки можно подобраться к открытой воде. Но последний отрог давно заброшенной реки загибается к лесу в непроходимой трясине, мягкие подушки берегов тонут при попытке ступить на них, а для того, чтобы проникнуть на узкую полосу воды в ботничке, надо три раза перетаскивать его по грязи возникающих перешейков. Я тащил. В смутной надежде, не знаю на какие находки и открытия, волочил лодку, пачкался до ушей и неожиданно получил награду.