Страница 17 из 54
— Ну, нечего тут корячиться, — сказал Филька, — лежи смирно!
Он, держа на ладони, переворачивает птенца животом кверху и двумя пальцами другой руки неподвижно держит лапу толщиною с нитку.
— Сейчас, сейчас покормишь, не бойся.
— Это ты кому говоришь?
— А вон прыгает с мухой в носу: матка.
В зеленой чаще ветвей, мелькая ярким хвостом, беспокойно, отрывисто пища, летала птичка. Она что-то держала в клюве и все-таки пищала.
Зоолог надел на лапу птенца алюминиевое кольцо с цифрами — с условным знаком заповедника — и замкнул кольцо пояском на лапе птенца.
— Готов, — сказал зоолог, передавая птенца Фильке, — сажай на место. Следующего давай.
— Отправляйся домой, — напутствовал Филька, запихивая птенца под родную застреху.
В тот же миг туда юркнула горихвостка. Снесла ли она какую-либо закуску, я не уследил, но через мгновение птичка выпорхнула, пропала в зелени и вновь запрыгала, попискивая, по ветвям с червячком в клюве.
А на ладони Фильки, лежа лапками кверху, уже третий птенец получал алюминиевое кольцо. Два ждали очереди, лежа в картузе.
Куда полетят эти пташки с кольцами? Где будут зимовать? Съест их незаметно ястреб, кошка? Погибнут они, убитые, сметенные шквалом при перелете через море, или благополучно подглядит их где-нибудь другой Филька? Будь он курчавый, черный негритенок в Африке, большеглазый мальчишка-итальянец или архангельский паренек с белой, как лен, головой, — все равно. Кто-то подметит кольцо на птичьей лапе, поймает птицу, снесет, пошлет зоологу ближайшей зоологической станции, а тот посмотрит знак и уверенно скажет:
— Эта горихвостка вывелась в госзаповеднике в горах Крыма. Вот откуда она к нам прилетела.
Великое дело — маленькое кольцо на птичьей лапе!
ОХОТА ЗА ГРИБАМИ
Чудесный домик
На краю города окружен плодовым садом домик лесничего. Много в нем разных диковинок. Там заяц спит рядом с охотничьей собакой, кошка возит на спине крысу, ест с ней из одной чашки. Скворцы, чижи, снегири летают по комнатам, и сорока Машка в ответ на все вопросы пронзительно кричит:
— Здравствуй!
Она только это слово и умеет говорить.
Огромная шкура медведя вытянула когтистые лапы и лежит на полу. Чучело белой совы как будто взлетело над письменным столом. Глаза у совы желтые, круглые, светятся, как у живой; и кажется, вот-вот сова взмахнет крыльями.
По стенам, по углам везде ружья, пистолеты. Должно быть, старинные, курки у них точно молотки. Кинжалы висят длинные, короткие, прямые, кривые — всякие. Рогатая голова лося завешена пушистыми лисьими шкурками, а рядом еще какие-то меха — пестрые, хвостатые.
На шкафу целое стадо птиц, всё чучела. Есть маленькие, с воробья, а носы длинные. Тетерев совсем черный, только брови красные. А журавль выше всех — длинноногий, серый.
В углу, около шкафа, часы замечательные. Стоят в углу, точно столб. Деревянные, темные, бьют хрипло, глухо, совсем как большой колокол звонит где-то далеко. И когда они бьют, на полочку монах выходит из дверцы, поклонится и уйдет. Хлоп! Дверца закрылась, как будто внутри никого и нет.
Хозяин всех этих сокровищ — лесничий. Старый, длинный, худой. Он одет во все коричневое, и лицо у него коричневое, даже глаза и те коричневые.
Своих детей у лесничего нет, а чужих, как ни придешь к нему, всегда толпа.
Мальчиков он почему-то зовет петухами, девочек — тетерками.
Для нас он и дяденька, и дедушка, и Степан Алексеевич.
— У меня в доме ничего не трогать, — сурово говорит коричневый дяденька, — вас, цыплят, тут двадцать, а то и три десятка за иной день пройдет. Если каждый погладит зайку раз, сколько раз зайка испугается? Правда, Машка?
Сорока кричит:
— Здрравствуй!
А в саду у дяденьки другие правила.
Тут хоть на голове ходи, ешь, когда придет время, сколько влезет. Только деревьев не портить.
— За сломанную ветку прррогоню, — пугает дед, — веррно, Машка?
А сорока с березы у забора кричит свое: «здравствуй!»
Весенний поход
Чуть только стает снег и простучат колеса по городской мостовой, Степан Алексеевич в коротком казакине, в широкополой шляпе, в высоких сапогах выходит на крыльцо. Толпа ребят встречает его криком:
— С добрым утром, Степан Алексеевич!
— С добрым утром, — посмеивается он в ответ, — с веселым солнышком. Весна, жаворонки давно прилетели. Цып, цып, цып! Сколько тут вас, мелочи? Становись один за другим. Раз, два… Одиннадцать петухов, пять тетерок. Весь выводок, значит, шестнадцать цыплят. За сморчками, за весенними грибами! Шалунишки, крикуны, болтуньки пусть идут домой. Остальные, смирно, за мной марш!
Зимы в саду больше нет. Кое-где в ямках у корней безлистых деревьев еще видны пятна снега; земля вся точно в пузырях каких-то; в густой заросли вишен темновато; там прыгают лягушки и пахнет сыростью. На залитой солнцем полянке уже сухо. Около старых кривых яблонь коричневый дедушка поднимает высоко палку и тихонько кричит:
— Стой!
Он оглядывается, поджидает отставших и шарит палкой в толстом слое полусгнивших листьев. Нам знакомы эти крупные листья кленов и дубов, мы осенью таскали их сюда корзинкой.
— Готово, — заявляет дед, вынимая нож, — вот они, мошенники, обманщики, лгунишки-сморчки!
Он срезает с корней несколько остроконечных грибов.
— Тяни, тетерка, гриб за голову, тащи с него шляпку. Что, не стащить? Я и говорю, обманщики они, сморчки. Голова и корень из одной кожи, а вид такой, как будто шляпа есть. Ложношляпные грибы. Эй, петухи, кто листья носил сюда осенью? Забирай свои грибы. Вот тут, вокруг яблонь, я развожу их давно. Сморчки любят падалицу, гнилые яблоки. А в лесу сморчки лучше растут на кострищах, на местах, где разводили костры.
В корзинках у нас десятка четыре грибов величиной с орех. Два — три гриба попались крупные, с яйцо. Их плотные коричневые головы не гладки, а в маленьких неровных ямках. Верно ведь: похоже на грибную шляпку, а не шляпка!
Из дедушкиного сада по отлогой горе берега мы опускаемся к реке и входим на паром. Коричневый дед уже тут, поспел раньше всех. Он стоит у перил и кладет руку на голову каждому из проходящих мимо него «цыплят».
— Одна, две, — считает он громко, — пять. Тетерки все, а петухов сколько? Десять. Одного петуха нет.
— Я тут! — кричит Федька Лапин.
Он успел пробраться на паром и сидит в телеге, высоко нагруженной колесами.
Вот на паром с грохотом въезжают возы. Лошади пугаются, фыркают, топочут. Мужики ругаются, кричат. Наконец, успокоились, замолкли, паром отплыл. Но у пристани опять шум, возня.
— Эй, дядя, — кричит Степан Алексеевич паромщику, — дай-ка сходню сюда!
По широкой доске мы перебираемся с парома прямо на берег и бежим по пустой открытой равнине.
Это пойма, заливной луг. Летом тут будет сенокос, а теперь лужи, какие-то палки, у редких кустов хворост, сор, лохмотья. Пахнет сыростью, как будто рыбной гнилью, тяжко, гадко.
Лес виднеется недалеко, и вот мы идем уже между деревьев. Странно как-то в лесу: голые сучья черны, тени почти нет, кусты стоят тощие, точно ощипанные, и около них сыро, плесень. Берез мало, чаще встречаются осины. Старые черные ольхи стоят толпами по краям каких-то оврагов с обрывистыми песчаными берегами. Узловатые корни выглядывают из песка. Огромные серые камни торчат между поваленными деревьями.
— Это все вешняя вода навертела, — объясняет дед. — Вот по таким обрывам, где на солнышке потеплее, где черные пятна, зола, угли, где, значит, костер горел или пожар прошел, там ищите!
Мы разбредаемся, лазим, шнырим среди старых пней, хвороста, песчаных ям, серых, гладких, огромных булыжников-валунов.