Спаситель

Завадский приподнял брови от удивления.

– Как ты ее изготовила?

– Ты же говорил – тесто, сыр да облить соком бешной ягоды.

– Томатным.

– У нас сия дрянь на изгородях растет.

– Капитошка, томаты не ядовитые, а наоборот полезные.

– Не знаю. – Девушка хмуро оглядела сотворенную пиццу. – Якое и пирогом зазорно назвать, обаче пахнет не худо. Сказываешь едают овое римляне?

– Римские бедняки.

– А еже егда вкушают римские бояре?

Завадский улыбнулся.

– Мы обязательно это узнаем.

Капитолина подошла к нему, склонилась и поцеловала в губы. Филипп услышал тихий скрежет – отстраняясь, она вытащила из ножен его кинжал, который носил он на поясе.

– Ладно, сем испробуем, еже едят твои римляне.

Острый кинжал в ее руке разрезал пиццу пополам.

Пицца оказалась очень вкусной – то ли по причине того, что она изготовлена была в настоящей дровяной печи, то ли из-за натуральных продуктов а может ввиду неожиданного таланта его любимой женщины, а впрочем вероятнее всего по всем причинам сразу.

Капитолина поглядывала на него удерживая треугольный кусочек пиццы, умело согнув его пополам, будто только ее и ела всю свою жизнь. Этот забавный жест наравне с этими милыми словами вроде «отнележе» и «отнюду», звучавшими из ее уст пробуждали в нем какое-то необъяснимое волнение.

Капитошка говорила, что ее братья охотники видели, что у стен города появился уже почти целый посад из грубо сколоченных изб.

Филипп вздохнул.

– У нас не хватает для них места. И других вещей. Мы теперь даем новым жителям только хлеб, даже лишней одежды нет. Но скоро не будет и хлеба.

– Посему ты думами не зде?

Завадский посмотрел в апокалиптические солнца, растекшиеся от прищура сияющим дымчатым кварцем. Капитолина склонила голову набок.

– Мне надо будет уехать.

Она заметно погрустнела, взгляд ее пошел по столу.

– Далече?

– В Нерчинск.

– Ты не остановишься, – сказала Капитолина, подавив улыбкой грусть.

Он молча смотрел на нее.

– Поедем вместе? – предложила она с какой-то долей обреченной надежды, которая порой поражала одного из них и тогда на плечи другого ложилась тяжелая ноша.

Филипп покачал головой.

– Это опасно.

– Ты мне сказываешь? Мы тащили тебя тысячи верст едва живого!

– Наш дом здесь…

– Ты не уразумел! Всюду опасно. Сице нет разницы…

– Разница есть! Ты понимаешь? – он встал, подошел к ней, и взяв ее под подбородок приподнял ее лицо к себе. – Теперь есть.

***

Беспощадный оглушительный свист Акима ворвался в ухо. Он сидел на второй телеге рядом с Завадским и подгонял отстающих. Обоз из двенадцати подвод растянулся почти на полверсты. Лошадей в Яме на станке под Баргузином выкупили они разномастных. В разгаре был март – позади два с половиной месяца непростой дороги – под парусом по Енисею, Тунгуске, мимо Байкала. Завадский истратил все деньги только на лошадей, наем струги и дощаники. И продажа товара, который они везли, уже не окупила бы всех этих трат. Впрочем, Филиппа опять гнал инстинкт. Он понял, что огромные пространства России в семнадцатом веке не только величие, но и серьезное испытание для ее обитателей. Около десяти миллионов человек населения и только двести тысяч из них в Сибири. Здесь сокрыта в недрах вся таблица Менделеева, несметные богатства, которые пока, увы ничего не стоят. Есть лишь эти бескрайние пространства, которые размывают, отнимают, тянут из тебя силы, сводя на нет все твои попытки ими овладеть. Он даже не предполагал, что дорога к Нерчинску займет столько времени, хотя разные встреченные ими люди говорили, что идут они очень быстро не в пример другим. А впереди еще дорога, в конце которой – призрачный Китай или как он именовался в это время – Цинская империя с населением в сто миллионов человек. Богатейшая страна в этой части мира. Отчасти высокомерная, избегающая пускать к себе иностранцев, едва не захватившая (если бы не помощь эвенков) прибывшее на переговоры в Нерчинск русское посольство. Стоило ли оно того? Филипп не знал, но инстинкт гнал его туда.

Не зная, что заинтересует китайцев, они взяли, что хорошо осенью покупали у них русские купцы и перекупщики: хлеб, сало, масло, окороков, сушеной рыбы, бочонки с вином, на двух телегах припрятаны были связки соболиных шкур, оставшиеся от их томских налетов. Всего понемногу, ради проб – на что охотнее всего выменяют китайцы чай или шелк. А ежели ничего не заинтересует, хотя бы разведать, разузнать, столковаться. Хватался за соломинку Филипп, упорно вгрызаясь в этот далекий край, вопреки тихому протесту начинавших уставать и сомневаться братьев. Ему же грезилось: остановишься – потеряешь все. Для того ли дан тебе второй шанс, чтобы снова упустить то чего ты всегда жаждал? Снова обмануться, снова предать себя, а теперь же и тех, кто поверил тебе? Но как же это непросто, бог мой! Как же тяжело нести это бремя, зная что на кону вместе с тобою стоят жизни тех, кто стал тебе дорог.

В числе прочего говорили встречные, что торговля с китайцами идет только казенным товаром, но ниже, под Нерчинском немного торгуют мелкие китайские купцы, снующие по Шилке с поддельными грамотами. Правда, говорят, не нравится им торговля с русскими – нечего брать, кроме пушнины. А вот пушнину меняют охотно. Это немного приободрило Филиппа – авось сладится навести какие-то связи, и застолбиться в числе первых в торговле с Цинской империей.

В начале апреля подъехали, наконец, к Нерчинску. Солнечные дни высушили широко протоптанный тракт, по которому носилась ямская гоньба, создавая какой-то воодушевляющий ажиотаж. С Филиппом было всего десять человек, но ощущал он себя вполне уверенно – да, Завадский слышал, что торговля с цинами была разрешена пока только казенная (как историк он знал, что вскоре разрешат и частную), но в семнадцатом веке во многом царила неразбериха. Местные князьки были влиятельнее царя, который сидел на другом краю света и воля которого добиралась до них только в виде малопонятных прошлогодних указов. При них была торговая фигура – официальная грамота от Томского воеводы. Филипп именовался в ней томским купцом везущим казенный товар разряда. Во всех предыдущих острогах она устраняла любые вопросы о том кто они такие и даже помогала решать проблемы – например с получением лошадей. Конечно иногда к этому приходилось присовокуплять небольшие взятки.

Тракт шел на спуск, кругом изломанная холмистость, перелески с проплешинами почерневшего снега, простор прятался за лесистыми взгорьями, небо заволокло периной из округлых серых туч.

С очередного взгорья показалась вдали довольно немаленькая слобода – несколько десятков изб плотнились, пропадая за холмом. Миновали речку по мосту и Филипп увидел впереди двух стрельцов с бердышами. Дорогу преграждали рогатки из деревянных кольев. Рядом же стояла избенка.

Филипп уже встречал такие посты на трактах в других разрядах и знал, что это нечто вроде филиала таможенной избы в остроге, где каждый купец обязан был представить товар целовальнику и уплатить налоги. Такие посты помогали избежать сокрытия товаров, а еще помогали собирать более точную информацию о количестве прибывающих в разряд гостей. Там подьячий делал пометки, а основные данные записывал целовальник уже в самой таможенной избе.

Подъехав к рогаткам, обоз остановился. Из избы вышел коренастый подьячий разбитного вида – шапка на макушке, за ухом гусиное перо. С ним же вышел раскосый казак с пищалью.

– Кто такие, еже везете? Амо [куда]? – нагло спросил подьячий.

– Купец Филипп Завадский с казенным товаром Томского разряда! – деловито объявил Аким, кивнув на важно восседавшего Филиппа и развернул грамоту, состряпанную продажными томскими подьячими. Наученный опытом, в руки он ее не давал, только показывал.

Служилый прищурился на грамоту, увидел печать, нахмурился и зевнув махнул своему раскосому казаку:

– Чича, проверь подводы.

Казачишка поправил пищаль и принялся суетно, но при этом ловко копошиться в телегах. На его беготню от начала до конца обоза ушло минут двадцать, после чего вопреки ожиданию, Филиппа с братьями не пустили дальше, а сказали зайти в избенку – там, дескать им должны выдать пропускную бумагу. Ничего подобного прежде они не встречали и потому удивились, однако повиновались. Филипп, Аким и Данила сошли с телеги и вошли в избу, состоявшую из двух горниц. В одной располагалась лавка, на которую они уселись, а в другой раздавался какой-то бубнеж. Кто-то уныло вслух считал пуды муки и ячменя, а кто-то другой гнусаво его поправлял.