Спаситель

В тереме на первом этаже в просторной горнице висели на стенах сабли да образа, дубовый пол устилали шкуры белых и бурых медведей. На одной из них, у печки переминался с ноги на ногу племянник Карамацкого – Степан Ардоньев. Он был худ, безбород, узкоплеч, но ростом не обделен. Имел длинное продолговатое тело и короткие ноги. Лицо у него было слегка смазанное, как будто оплавленное – ни одной резкой черты, только глаза нагловатые. Одет богато – расшитая цветами голубая ферязь на манер французского жюстокора, кожаные хрустящие сапоги, на плечах горностаевая шуба.

Карамацкий хмуро поглядел на почтительно поздоровавшегося с ним племянника, ответил легким кивком. Затем выгнал рындарей и знаком приказал домашнему рабу налить ему в золотую чарку вина. Другой раб между тем стягивал с полковника соболиную шубу. Карамацкий все это время оценивающе глядел своими страшными глазами на Степана, вызывая у того беспокойство.

Получив чару с вином, Карамацкий отхлебнул половину, выгнал рабов вон и подошел к племяннику, продолжая его молча разглядывать.

– Зачем вызвал, дядя? – робко спросил тот, в надежде прервать наконец тягостное молчание.

– Сказывают давеча ты какого-то служилого на потеху при народе высек. Сам-то мочно служил аль воевал?

– Якой служилый, дядя, обыкновенный холоп то, на выспре возомнивший еже о себе. Ин высекли его для острастки, как ты учил, черни в назидание, Семеновы погудели, да и токмо. А холоп топерва место свое знает.

– Во-ся гулять ты, маштак, Степа, – произнес Карамацкий добродушно покачав головой, – слухи о весельях твоих бродят по всему уезду.

Услышав одобрительные нотки в голосе сурового родственника, Степан слегка расслабился, улыбнулся.

– Сице ведь и ты, дядя, большой любитель гулеваний, и в том единако [также] аз от тебя научение принял.

Карамацкий широко улыбнулся, как бы одобряя ответ племянника, и вдруг с неожиданной резкостью огрел Степана звонкой пощечиной. Оставшаяся половина вина выплеснулась из чарки на медвежью шкуру, забрызгала вычищенные холопами сапоги.

– Подхалимство мне твое даром не надобе! – заговорил Карамацкий уже другим тоном, глядя в лицо перепуганному Степану. – Еже я тебе сказывал? Зде тебе не родная вологодчина, народ в Сибири бродяжный, волком глядучи, сплошь лихие и беглые, коегаждый второй – разбойник. Пальнешь – полыхнет. Голка [мятеж] нам годе? Годе, спрашиваю?

– Не… нет, – чуть не плача ответил Степан, по-девичьи прикрывая щеку рукой.

– Кругом шныряют шишы, яко крысы, челобитные в Москву и Тобольск еже по почтовому тракту летают! Воевода с полковником, дескать казнокрады, лютуют! А в Москве новый царь! Ведал? Интересуйся, не живи мухоблудом! Нос по ветру держи!

Карамацкий схватил племянника за отворот шубы.

– А ежели кто дерзит, имай [хватай] и в избу, – зашептал он, – и онамо учи дыбой да каленым крыжем и хоть истни его со всем его отродьем! Слух едино пойдет, но егда пробудишь в народе правильное – страх, а напоказ – токмо гнев и голку! Уразумел?!

– Да, дядя…

В это время раздался стук и следом из-за дубовой двери показалось напуганное лицо слуги, доложившего о прибытии подполковника Ермилова.

Карамацкий кивнул и тут же следом вошел поджарый полуполковник средних лет с волевым широким лицом, украшенном густой черной бородой. Степан с завистью стрельнул в него глазами – он знал, что Ермилов самый близкий к дяде офицер, тот кому он больше всех доверяет, по сути правая рука его.

– Дивись, Афанасий, – сказал ему Карамацкий собственноручно наливая Ермилову чашу вина, – Дурново на нас взъелся. Мало токмо ножками не топотует. Орет, глаза пучит. И смех и грех, прости Господи.

Ермилов улыбнулся, принимая из рук Карамацкого чарку и быстро глянув в нее, по количеству содержимого понял, что настроен начальник серьезно, а значит не до шуток ему и пустой болтовни.

– Хотел бы узреть ухарство сие, – сказал Ермилов и быстро осушив поданное на донышке, добавил, – обаче чаю, повод для беспокойства у воеводы все же имеется.

– Имеется, братец, имеется. Я их сыщу, кои бы ни были – всю Сибирь переверну, а потом… – Карамацкий улыбнулся и покачал головой. – Они либо последние остолбени, либо бесноватые.

– Разумею, Осип Тимофеич, что отряд десятника Егупова простые дурни махом не взяли бы. То деяния людей презело лихих, а бало самое осторожное – не худо вооруженных.

Карамацкий задумчиво посмотрел на Ермилова.

– Ты мне скажи-ка, Афанасий Иваныч, еже с тем проклятым Причулымьем? Не воротилися вестовые?

– Не воротились, аз убо казаков послал и оне не воротилися. Видать киргизы паки на дорогах шалят. Разумею, надобе сотенный отряд посылать.

– Обожди-ка с отрядом. Сперва зде порядок наведем. Размухоблудились мы досталь последнее время, Афанасий, сплошь веселья одни да охоты, – Карамацкий со страшным оскалом глянул на стоявшего как тень у стены племянника, – ин то гоже, сурьезные деяния нам на пользу сойдут. Доныне сам ведаешь, яко все нас уважали, пора бы напомнить всем кто мы есть. И воеводе наперво. Найдем этих шпыней и подожмем паки и воеводу. Заберем себе и Томский уезд. А покамест пущай себе плюскает.

Ермилов одобрительно кивнул.

– Сице стало быть, Осип Тимофеевич, отправляться мне к Ичке, как ты сказывал?

– Не… не надобе… он поедет, – Карамацкий кивнул на племенника.

Степан резко вскинул потупленные очи.

– Он? – неожиданно повысив голос протянул Ермилов, и тут же понял, что зря не удержал эмоций.

– Да, пущай он едет, а ты, ступай, Афонюшка. – Карамацкий положил руку на плечо Ермилову и слегка подтолкнул к двери.

Подполковник метнул ничего не выражающий взгляд на племянника Карамацкого и вышел за дверь.

Едва он ушел, Степан состроил плаксивое лицо.

– Почто ты дяденька зазоришь [позоришь] меня перед всеми яко последнего холопа? – затянул он.

– Ну-ну, чего разгузынился, – ласково протянул Карамацкий, приобняв племянника, – видел яко он на тебя глянул, егда сказал еже ты к Ичке поедешь? Ведаешь посем?

– Большо [кажется], – оживился племянник.

– Во-то, времена ноне такие. Никому доверять нельзя.

– Даже твоему Ермилову?

– Даже ему.

– А мне?

Карамацкий улыбнулся.

– Ермилов – верный человек и добрый воин, но он всего лишь слуга. А ты моя кровь. И сим все сказано.

Племенник хотел улыбнуться, но удержался – сдвинул брови и деловито кивнул.

– У Ички не лютуй, привезешь ему вина и цинских бусов из цветного стекла, селькупы то любят, да изведай ласково, пущай все расскажет, еже сам ведает, якие слухи бродят среди дикарей про тех разбойников, а паки упроси его забрать на три дня его шамана. Силой не ничай. Скажешь особая просьба Осипа Тимофеевича. Ласков будь. Шамана скажешь вернем, одаришь его шубой и перстнем, казакам же в дороге накажи, иже шалить задумают, над шаманом смеяться – со мной дело иметь станут. Пущай везут его сюда яко важного гостя.

– Исполню, дядя. Абие людей кликну и в ночь поедем.

Спустя полчаса голый Карамацкий лежал в огромном корыте, наполненном горячей водой. Раб у печки плескал из ведер на стенки, шипели угли, клубился пар. У дверей в углу, где попрохладнее, стоял женоподобный юноша в косоворотке и замысловато гудел в рожок. Под эти однообразные звуки танцевали перед ним две обнаженные крепостные девки с ладными фигурами. А третья, обняв Карамацкого сзади, массировала его влажное волосатое пузо, временами поливая на него из ковшика с ручкой-петушком щелочную воду.

Полковник, часто подносил к губам внушительную золотую чарку с вином, но хмель не брал его – затуманенный взгляд глядел сквозь обворожительных девиц.

Вдруг он, подавшись вперед, швырнул в девок чаркой. Те с визгом разбежались и чарка угодила в лоб юноше.

– Вон! – заорал Карамацкий, вскакивая из корыта и обливая все вокруг водой. – Все вон!

Обнаженные девки, юноша и раб толкаясь побежали к выходу.

Карамацкий выбрался из корыта и чуть не поскользнулся в щелочной луже на полу.