Дьяволы и святые

— Работать, пока не исполнится восемнадцать. Я возьму денег из маминого кошелька, но нам придется зарабатывать на жизнь. Потом я поступлю в университет в Испании и стану дипломатом. Ты будешь играть на пианино. Сначала в барах, но в один прекрасный день тебя заметит какой-нибудь импресарио, и ты прославишься на весь мир.

— Ты говоришь по-испански?

— Ни капельки. Но мы научимся. В любом случае дипломат должен говорить на нескольких языках.

— У нас никогда не получится. Ты замечталась.

— Да, Джозеф, я мечтаю. Мне всего шестнадцать.

— Маловероятно, что твой план осуществится.

— Авиакатастрофы тоже маловероятны.

Я подумал, что она извинится, но Роза никогда не просила прощения. Она повернулась к стене, высматривая в полумраке картину. Ее пальцы нащупали яркий цветок — настоящий вихрь из золота и слоновой кости на огненном венчике.

— Царица ночи. Мой любимый цветок. Мы с тобой, как и он, цветем в темноте.

Роза была права: мне стоило прислушаться к ее прерывистому сумеречному дыханию сироты, которое теснилось в грудной клетке, поглощая ту, кому должно было дарить жизнь. Роза оказалась одной из нас. Я, она — мы оба были обязаны сбежать. Говорить о нас, сиротах, включая в этот круг Розу.

— Однажды мы поедем в Лас-Вегас… Я кое-кого там знаю.

— Если хочешь. Но как ты можешь кого-то там знать?

— Долгая история. Завтра вечером я сбегу после собрания Дозора. Они должны знать.

— Нет, завтра вечером отец будет дома. В понедельник. И последнее…

— Что?

— Я никогда не стану типичной примерной женой. Я бегу не ради тебя, а с тобой.

В темноте Роза проводила меня до двери. Я вздрогнул, когда она взяла меня за руку. Черный дождь решетил землю, резал листья и самые отважные почки, отчаянно возвещающие о приближении весны. Стоя на пороге, Роза всего на секунду задержала мою ладонь в своей.

— Смотри, дождь идет. Думаешь, по твоей вине, Джозеф?

— Из-за меня? Это смешно.

— Получается, ты тут ни при чем.

— Конечно, нет.

— Если дождь идет не по твоей вине, то и самолеты падают не из-за тебя.

~

Все хотели мне помешать. Я сходил с ума. Думал, что умру. Даже Момо казался печальным, пока Данни, сидя на привычном месте у стены, вдруг не заговорил:

— Если хочет сбежать, оставьте его в покое. Хоть у кого-то здесь есть яйца.

— У меня тоже есть яйца! — возмутился Безродный.

— У Джо они волосатые, — уточнил Данни.

Безродный умолк. Данни встал и пальцем указал на слабые места, прячущиеся за стеной дождя:

— Тебе надо добраться от северной стены к восточной, оттуда ты сможешь перепрыгнуть через забор. Затем спускайся по водостоку, но будь осторожен: самое опасное место там, где труба заворачивает за угол. Она не закреплена и треснет, как только обопрешься. А тебе придется опереться, чтобы обогнуть стену.

— И как тебе удалось?

— Я не помню.

— Ты вправду сбежишь? — спросил Безродный. — Знаешь, здесь не так уж и плохо.

Он едва сдерживал слезы, изо всех сил стискивая зубы и сжимая губы, чтобы не дрожали. Казалось, все его тело танцует тарантеллу. В тот вечер Мари-Анж говорила с нами, однако мы слышали лишь тишину между словами: даже она, казалось, устала, утомилась от часов прямого эфира посреди ночи и больше не находила сил одним своим голосом поддерживать каждого несчастного на этой земле. Мы выключили приемник, прогулялись по Вегасу и Млечному Пути — тянули время как могли. Ночь густела, накрывала нас морозом. Настал момент возвращаться.

— Я буду вам писать.

— Не давай обещаний, которых не выполнишь, — ответил Проныра и протянул мне руку. — Не забывай нас. Это уже что-то.

В тот понедельник сильно мело: зима обещала усложнить мне жизнь. Приют спал, словно зачарованный. Сквозняк гулял над уснувшими телами, врываясь в слуховое окошко: Лягух открыл его накануне, и «тот, кто осмелится его закрыть, будет иметь дело со мной». Лежащий под кроватью Проныра подмигнул мне и прошептал:

— Удачи.

У меня не было перчаток. Металл обжигал, и все в этой резкой ночи превратилось в сплошную боль. Дыхание синими облаками замирало на холоде, оставаясь висеть прямо передо мной. Старый монастырь трещал по швам, как и весь пейзаж вокруг, как и горы с водостоком под давлением льда. Когда я добрался до трубы, она возмутилась всей своей оцинковкой. В здании было четыре этажа, и мне потребовалось целых десять минут, чтобы преодолеть несколько метров, отделяющих меня от третьего. Голова кружилась в пару, который я выдыхал все быстрее и быстрее. Легкие горели, мышцы окоченели от напряжения, шерстяное пальто путалось в ногах. Я задержался у окна с открытыми ставнями. Той комнаты я никогда раньше не видел; луна освещала за стеклами кладбище мягких игрушек с забытыми именами, поездов, чьи деревянные колеса никогда и никого не увезут отсюда, — все это наверняка было конфисковано у воспитанников по прибытии в приют. Момо повезло, что у него остался Азинус. Чей-то плюшевый медвежонок с оторванным ухом с мольбой взглянул на меня. Я продолжил спускаться: каждый сам за себя.

На полпути ногами я нащупал карниз шириной с ладонь, местами покрытый свежим льдом. Внизу — десять метров пропасти, а под ними — пики на ржавом заборе, окружающем приют. За решеткой — тупик, каменный склон высотой в сто метров.

— Успокойся, мальчик мой. Так тебе не хватит кислорода.

Вы здесь, Майкл Коллинз? Знаю, что мужчины такого друг другу не говорят, но я страшно рад вас слышать. Простите, если мало разговаривал с вами в последнее время. Просто у меня появились друзья. Они бы подумали, что я сошел с ума. Хотя они уже так считают.

— А что ты думал? Что я брошу тебя в тот момент, когда ты собираешься на Землю? Keep your eyes on the prise, son. Не своди глаз с цели. Космонавт никогда не паникует — он изучает проблему и решает ее.

Прижавшись к отполированной годами бурь стене, я приближался к углу. В том месте дрожащая труба снялась с якоря. Данни был прав: опереться на нее, чтобы обогнуть угол здания, нельзя. Вдруг мою щеку обласкало бархатное дыхание, и я чуть не упал: филин невозмутимо полетел дальше, видимо приняв меня на такой высоте за одного из своих. Нужно изучить обстановку. Данни же как-то пролез. Царапая стену, поднялся ветер. Я чуть нагнулся и увидел в восточной стене две дыры, наполовину забитые снегом. Я мог достаточно глубоко засунуть в них большой и указательный пальцы левой руки и, держась только на двух пальцах, обогнуть угол.

Конечно же, левой руки. Той, в которой ритм. На ней все держится, как в пятнадцатой сонате, любимице Ротенберга. Обогнуть угол превратилось в жест музыканта, акт творения. Большой, указательный, забыть о телесной оболочке. Два пальца против целой пропасти. Ноги дрожали. В двух пальцах от падения. Левая нога нащупала водосток, а за ним — карниз восточной стены. Я находился на самом углу здания в метрах от пик на заборе, и «На Границе» давил на меня холодным позвоночником, словно пытаясь разломить надвое. Вот он, подходящий момент. Я отпустил все, кроме двух пальцев, и собрался с духом уже у восточной стены. Получилось.

В ту же секунду я увидел Лягуха всего в пяти метрах под ногами. Дрожа от холода, он курил и, казалось, не заметил меня. Правая нога соскользнула; стараясь не шуметь, я вцепился в стену двумя пальцами и уперся левой ступней. С карниза сорвалась горсть свежего снега и, чудесным образом рассеявшись в воздухе от порыва ветра, упала Лягуху на голову. Надзиратель потушил сигарету, смачно плюнул желтой слюной и, сунув руки в карманы, ушел по своим делам.

Я уперся отяжелевшей, словно из дерева, ногой в карниз. На восточной стене, казалось, труба была прочно закреплена. Я пытался считать до ста, представив, что Лягух поднимается к себе в комнату, — и даже в тот момент, когда он уже должен был туда добраться, я решил посчитать до ста еще раз, на случай, если он задержался по дороге. Затем я продолжил свой путь как можно тише. Добравшись до места, где забор соприкасался с приютом, я изо всех сил оттолкнулся от стены и приземлился тремя метрами ниже в сугроб, не веря в происходящее. Свободен. Где-то в чернильной темноте филин приподнял огромные брови, удивившись, как можно летать настолько плохо.