Ничто

Пьер Антон на мгновение сосредоточился на флаге, а затем перевел взгляд на Фредерика.

— Отечество! — усмехнулся он. — Ты что, Фредерик, реально променял Отечество на толстый кошелек? — Пьер Антон покачал головой. — Я бы не обрадовался, если бы нужно было идти на войну с таким генералом, как ты.

На глаза Фредерика навернулись слезы.

— А молитвенный коврик, Хуссейн? Ты что, больше не веруешь в Аллаха? — Пьер Антон не отводил взгляда от Хуссейна, который стоял с опущенной головой. — Сколько стоила твоя вера?

Пьер Антон продолжал перечислять другие элементы кучи смысла, а мы все по очереди сжимались в комок.

— А тебе, Ян-Йохан, почему бы не расстаться со всей рукой, раз наплевать на палец — ты же его продал по выгодной цене? А у тебя, Софи, что осталось после того, как ты продала себя?

Мы ему не отвечали.

Просто стояли, ковыряя ногами опилки и не осмеливаясь взглянуть ни на него, ни друг на друга.

— Если бы это действительно что-то значило, вы бы, наверное, это не продали, верно? — завершил Пьер Антон свою тираду, указывая рукой на кучу смысла.

Пьер Антон победил.

Но потом он совершил ошибку.

Повернулся к нам спиной.

XXIV

Первой на него бросилась Софи, и, если бы мы все остались на своих местах, Пьер Антон легко бы избавился от нее. Но мы этого не сделали. Сначала за Софи последовал Ян-Йохан, затем Хуссейн, затем Фредерик, затем Элиса, потом Герда, Анна-Ли, Благочестивый Кай, Оле и Большой Ханс, и вот уже почти не осталось места для остальных, кто готов был пинать и бить Пьера Антона вместе со всеми.

Не знаю, ужасно это было или нет.

Оглядываясь назад, я понимаю, что, наверное, ужасно. Но я не так это запомнила. Скорее, была какая-то куча-мала. И было хорошо. Избиение Пьера Антона имело смысл. Было важно его пинать. Это имело значение, хотя он и лежал ничком и не мог защищаться, да в конце концов, даже не пытался.

Это он отобрал у нас кучу смысла, как однажды уже отнял сам смысл. Это он во всем виноват. В том, что Ян-Йохан лишился указательного пальца на правой руке, в том, что Золушка была мертва, в том, что Благочестивый Кай осквернил Иисуса, в том, что Софи утратила невинность, в том, что Хуссейн потерял веру, в том, что…

Это он виноват в том, что мы утратили интерес к жизни и к будущему и совершенно не знали, что делать.

Мы были уверены лишь в том, что во всем виноват Пьер Антон. И что ему придется за все заплатить.

Я не знаю, в каком состоянии был Пьер Антон, когда мы уходили с лесопилки.

Но знаю, как он выглядел, хотя полиции я об этом не рассказала.

Он лежал, странно изогнувшись, запрокинув голову, с синим распухшим лицом. Кровь текла из носа и рта, также окрасив тыльную сторону руки, которой он пытался защититься. Глаза были закрыты, но левый опух и из-за рассеченной брови казался по-смешному косым. Правая нога была сломана и лежала под неестественным углом, а левый локоть выгибался в обратную сторону.

Расходились мы в тишине, не прощаясь.

Ни друг с другом, ни с Пьером Антоном.

В ту же ночь заброшенная лесопилка сгорела дотла.

XXV

Заброшенная лесопилка горела всю ночь и еще на следующее утро.

А потом все закончилось.

Я пришла ближе к полудню. Большинство уже были на месте. Мы поздоровались, но говорить друг с другом не стали.

Я рассмотрела то, что осталось: дымящееся пепелище.

Невозможно было определить, что тут лесопилка, а что куча смысла. Кроме обугленных останков стен, все остальное оказалось пеплом.

Потихоньку подтянулись последние, и вскоре собрался весь класс. Никто не обмолвился ни словом. Ни родителям, ни полиции, ни «Тэринг тирсдаг», ни музейщикам из Нью-Йорка. Иностранные журналисты не появились, но если бы даже кто-то и приехал, я уверена, что мы бы никому ничего не сказали.

Мы не спрашивали о Пьере Антоне, и прошло время, прежде чем его исчезновение накануне связали с пожаром на лесопилке. Это случилось только поздно вечером, когда на пепелище нашли его обугленные останки. Рядом с тем, что когда-то было кучей смысла.

Когда полиция пришла к выводу, что кучу смысла и заброшенную лесопилку поджег Пьер Антон, потому что не хотел признать, что мы нашли смысл и тем самым стяжали славу, никто из нас спорить не стал. Просто было грустно, что самого его настиг огонь.

Мы присутствовали на похоронах.

Некоторые из нас даже плакали.

Думаю, что искренне — кому, как не мне, этого не знать, ведь я была одной из них. Мы лишились музейных денег, потому что никто не подумал застраховать кучу смысла. Но плакали мы не поэтому. Мы плакали, потому что все цветы, включая белые розы от нашего класса, были такими печальными и красивыми, потому что блестящий, не потрескавшийся белый гроб, который оказался маленьким, хотя и был вдвое больше гробика малыша Эмиля Йенсена, сиял, соревнуясь со светом, отражавшимся в очках папы Пьера Антона, и потому что музыка, проникая в нас, разрасталась и искала выход наружу, но не находила. Независимо от того, верили ли мы в Бога, для которого пели, или в кого-то другого, или не верили вообще.

Мы плакали, потому что нечто утратили и нечто обрели. Потому что было больно и терять, и обретать. И потому что знали, что именно мы утратили, но пока еще не могли выразить словами то, что обрели.

После того как белый, не потрескавшийся гроб Пьера Антона опустили в землю и в коммуне на Тэрингвай, 25, прошли поминки, после того как Эскильдсен, папа Пьера Антона и несколько других человек, которых мы не знали, но догадались, что они родственники, произнесли кучу красивых слов о Пьере Антоне, который мало походил на того, кого мы знали, мы отправились на заброшенную лесопилку.

Какое-то неопределенное чувство подсказало нам, что будет не совсем уместно всем встречаться прямо на лесопилке именно в тот день, поэтому впервые за много месяцев мы пошли туда по трое четырьмя разными путями.

Пепелище больше не дымилось.

Все угли погасли, остался только холодный бело-серо-черный пепел и обугленные обломки кирпичей. На том месте, где была куча смысла, пепел казался немного гуще, но точно разглядеть было сложно. Повсюду валялись куски кровли и обломки балок. Мы сообща приводили все в порядок. Это была тяжелая, грязная работа, от которой мы стали черными с головы до ног и даже под одеждой.

Мы старались говорить как можно меньше. Просто указывали рукой, если нужно было, чтобы кто-нибудь помог поднять балку или камень.

В мусорных баках поблизости мы нашли пустые бутылки, пластиковые контейнеры и спичечные коробки — все, что можно было использовать, — да Софи сбегала домой и принесла еще, чтобы у каждого была своя емкость.

Пепел мы собирали руками.

А затем плотно закрыли емкости с сероватой массой — это было все, что нам осталось от смысла.

А за него нужно было очень крепко держаться, потому что, хотя Пьер Антон больше и не сидел на сливовом дереве на Тэрингвай, 25, и не кричал нам вслед, нам все равно казалось, что мы слышим его каждый раз, когда проходим мимо.

— Раз так легко умереть, значит, смерть ничего не значит! — кричал он. — А раз смерть ничего не значит, то и жизнь тоже. Но все равно веселитесь!

XXVI

Тем летом мы перешли в бóльшие школы, оказавшись кто на севере, кто на юге, кто на западе, кто на востоке, а Софи отправили куда-то, где защищают таких, как она, от самих себя.

Мы больше не играли вместе и никогда больше не встречались, разве что только случайно на улице, когда этого было не избежать. Никто не пытался собрать нас на встречу одноклассников или что-то подобное, и я сомневаюсь, что кто-либо из нас явился бы, если бы кому-нибудь из учителей пришла в голову такая мысль.

Прошло уже восемь лет.

У меня по-прежнему хранится спичечный коробок с пеплом, собранным на лесопилке и на остатках кучи смысла.

Время от времени я вынимаю его и смотрю. И когда я осторожно открываю потертую картонную коробочку, вглядываясь в серый пепел, в животе возникает странное ощущение. И хотя я не могу объяснить, что это, но точно знаю — есть нечто, что имеет смысл.