Ничто

Достигли чего-то значит стали кем-то.

И это несмотря на то, что говорил Пьер Антон.

Было здорово, когда о нас написала «Тэринг тирсдаг». Было поразительно, когда появились национальные газеты и начали ссориться из-за кучи смысла. Но стало совсем невероятно и значительно, когда Тэринг наводнили СМИ со всех концов света. Обычно в январе в Тэринге особого веселья не наблюдалось. В этом году январь все никак не мог закончиться.

Январь.

Январь.

Январь.

Январь.

Январь продолжился в феврале, захватил Масленицу, а когда добрались до первого марта, январь все еще стоял на дворе.

Нас фотографировали и спереди, и сзади, и сбоку, и сверху, и снизу наискосок. Фотографы гонялись за нами, чтобы запечатлеть лучшую улыбку, мудрейшую морщинку на лбу, самый выразительный жест. Журналисты звонили к нам в двери кстати и некстати, телевизионные станции со всего мира устанавливали камеры рядом со школой Тэринга, снимая, как мы приходим и уходим. Даже Ян-Йохан был доволен, мужественно выставляя на обозрение всем журналистам свою кургузую повязку, чтобы отсутствие указательного пальца на правой руке было увековечено повсюду.

Но прежде всего журналисты и фотографы атаковали заброшенную лесопилку с целью обнаружить свой собственный взгляд на этот феномен.

Куча смысла вскоре прославилась.

Все были впечатлены.

Все, кроме Пьера Антона.

ХХ

— Это старо как мир! — прокричал Пьер Антон, выпуская белое облако морозного дыхания из отверстия своей шапки-балаклавы темно-синего цвета. — Сейчас это новость, поэтому внимание всего мира приковано к Тэрингу. В следующем месяце про Тэринг забудут, а весь мир переместится в другое место. — Пьер Антон презрительно сплюнул на тротуар, но никого не задел. Ни плевком, ни словами.

— Заткнись! — надменно крикнул Ян-Йохан. — Тебе просто завидно!

— Завидно! Завидно! — пропели все мы ликующим эхом.

Мы были знамениты, и ничто не могло выбить нас из колеи.

Ничто не могло выбить нас из колеи, потому что мы были знамениты.

Это произошло на следующий день после того, как появилась первая британская газета, и нам было до лампочки, что Пьер Антон не хочет стать частью смысла и прикоснуться к славе. Нам было абсолютно наплевать. Нам было также наплевать, что он не хочет идти с нами на заброшенную лесопилку, чтобы увидеть кучу смысла.

Абсолютно, совершенно, безгранично наплевать.

Нам было также наплевать на тех, кто выступал против нас и кучи смысла — в Тэринге, в прессе или где-либо еще в стране и остальном мире. Так как все больше и больше народу поддерживало нас. А так много людей ошибаться не может.

Много! Больше! Истина!

И истина не стала меньше, когда нас пригласили в Атланту для участия в телешоу, которое снимали в США и показывали по всему миру.

Все в Тэринге были вовлечены в дискуссию о том, разрешать нам ехать в Америку или нет. Тем жителям Тэринга, которые сомневались в смысле — как кучи, так и нас самих, — и думать было не о чем. Нам ни в коем случае нельзя разрешать выезжать за границу и позориться, позорить Тэринг и их самих на глазах у всего мира. Как будто дела и так не шли хуже некуда! Остальные жители Тэринга гордились приглашением, и нами, и смыслом, поскольку Тэрингу никогда прежде не перепадало столько внимания ни по одному, ни по другому поводу.

Сторонников смысла было больше.

Но ехать нам все равно запретили.

Тем больше людей выказывало поддержку, тем больше находилось причин проявлять о нас и о куче смысла особую заботу. И что бы ни говорили люди с телеканала, никто не знал наверняка, что с нами может произойти там, по ту сторону Атлантики.

Мы из-за этого расстроились. Но не слишком. То, что о нас должны проявлять особую заботу, только увеличивало нашу значимость. Думали мы.

Пока снова не прошли мимо Тэрингвай, 25.

Было утро понедельника, темное, холодное и ветреное, когда не очень-то приятно идти в школу, если бы не смысл, который все еще затмевал математику, датский, немецкий, историю, биологию и все остальные скучные вещи в Тэринге. Я шла вместе с Рикке-Урсулой, Гердой и Дамой Вернером. Борясь со встречным ветром, мы обсуждали, настолько ли мы важны, чтобы ведущая американского телешоу взяла и приехала в Тэринг, раз мы не можем отправиться в Америку.

Дама Вернер был совершенно уверен, что она приедет.

— Bien sur![3] — сказал он, кивнув. — Bien sur, она сюда приедет.

Я тоже считала, что по-другому и быть не может, но прежде чем мы успели обсудить, где в Тэринге лучше всего снимать шоу и что нам надеть, нас прервал Пьер Антон.

— Ха! — крикнул он, без особых усилий заглушив свист ветра со своей ветки. — Как будто вам запретили ехать только из-за вашей безопасности! Ха-ха, — громко рассмеялся он. — Сколько денег, по-вашему, заработает Тэринг, если вы поедете к журналистам и фотографам вместо того, чтобы они продолжали сюда приезжать, жить в гостинице и везде, где найдется свободный квадратный метр под сдачу, а еще им нужно есть, покупать пиво, шоколад и сигареты, ремонтировать обувь и много чего другого. Ха-ха! Ну и тупые же вы! — Пьер Антон, смеясь, размахивал шапкой на ветру.

— Смеется тот, кто смеется последним! — крикнула Рикке-Урсула. — Вот увидишь. Если смысл не доберется до телешоу, телешоу обязательно доберется до смысла!

— Что верно, то верно! — рассмеялся Пьер Антон. — Смеется тот, кто смеется последним! — И его громкий хохот показался веским и убедительным аргументом.

Ха, ха! Хо, хо! Я прав!

Знал ли Пьер Антон, о чем говорит, или только догадывался, но он оказался прав.

Мы так и не появились на телевидении перед США и всем миром, потому что, хотя мы и были важными и значимыми, ведущая телешоу оказалась важнее и значимее нас. И у нее не нашлось времени поехать в Тэринг и поговорить с нами.

Это само по себе уже было плохо.

Но хуже всего то, что это зародило во мне неприятное подозрение. Возможно, Пьер Антон уловил, что смысл был относительным и, следовательно, толку от него не было.

Я никому не рассказала о своих сомнениях.

Я боялась Софи, но дело не только в этом. Быть окруженной славой и верить в существование смысла приятно, и я не хотела от этого отказываться, потому что за их пределами находилось ничто и что-то еще снаружи. Поэтому я продолжала важно расхаживать повсюду, делая вид, будто действительно обнаружила смысл и не имела по этому поводу никаких сомнений.

Притворяться оказалось достаточно легко. Конечно, против нас еще многие выступали, но само неистовство борьбы за смысл кучи смысла означало лишь то, что этот вопрос имел огромную важность. А важность — это то же самое, что смысл, поэтому огромная важность означала огромный смысл.

Да и сомневалась я лишь чуть-чуть.

Чуть-чуть. Еще меньше. Нуль.

Мы выиграли борьбу за смысл как в датской, так и в мировой прессе.

Но как ни странно, эта победа неожиданно ощущалась как поражение.

XXI

Все решил большой музей в Нью-Йорке. Его называли странным сокращением, похожим на неправильно произнесенное ребенком слово. Но как бы по-дурацки ни звучало его название, он положил конец всем яростным дебатам раз и навсегда, предложив три с половиной миллиона долларов за кучу смысла.

Вдруг все узнали, что куча смысла — это искусство и что только непосвященному невежде может прийти в голову сказать иначе. Даже искусствовед из крупнейшей местной газеты взял свои слова обратно, заявив, что теперь он рассмотрел кучу повнимательнее и она действительно практически гениальное произведение, содержащее, возможно, совершенно новое и оригинальное толкование смысла жизни. Просто в первый раз он видел это произведение однобоко, написал он.

Мы подумали, что три с половиной миллиона — приличная сумма, хотя и не совсем понимали, сколько это на самом деле. Через адвоката, которого наняли нас представлять, мы все же стали настаивать на цене в три миллиона шестьсот тысяч долларов: никогда нельзя продавать что-то дешевле, если можно продать подороже. В общем, в итоге мы потребовали три миллиона шестьсот двадцать тысяч долларов, чтобы также расплатиться с церковью за «Иисуса на Кресте» из розового дерева, которого мы уже не могли вернуть в таком состоянии.